Как раз этим он сейчас и занимался, тревожно косясь на дрожащий свечной огонек и сжимая в измазанных чернилами пальцах перо. Для личных записей брат Колум определил себе ночное время: днем ему и без того было чем заняться, к тому же келью он делил с братом Далланом, который спал как убитый и которому по причине полной слепоты свет не мешал совершенно… Наконец, летописец попросту стеснялся этой своей маленькой слабости к «пачкотне бумаги» (как пару раз обронил прагматичный брат Лири) и предпочитал держать ведение дневника в секрете. Само собой, остальные члены общины прекрасно знали, отчего в келье брата Колума иногда по полночи горит свет, но предпочитали помалкивать, чтобы не смущать товарища. Аббат закрывал глаза на стремительный расход свечей, остальные монахи отдавали вечно нуждающемуся в бумаге брату излишек своего рыбного улова для продажи, послушники, из тех, кто давно жил на Скеллиге, старались каждый раз привезти с большой земли то чернил, то пучок заточенных гусиных перьев, а то, если удавалось выгадать пару монет, и лист-другой пергамента. Даже брат Лири, который поглядывал на любителя поскрипеть пером с некоторым ехидством, старался не слишком часто прохаживаться на этот счет: брата Колума на Скеллиге уважали за ученость и любили за добродушный, смешливый характер…
Монахи жили по двое – тесных каменных келий, похожих на пчелиные ульи, на острове было всего шесть. Да, община состояла из тринадцати человек, но один из братьев, согласно установленной очередности, раз в две недели проводил ночь в молебном доме, над святыми книгами, поэтому трудностей, связанных с ночлегом, монахи не испытывали. А уж сейчас и подавно, ведь из тринадцати их осталось только одиннадцать… Брат Колум опечаленно вздохнул и с удвоенным усердием застрочил по пергаменту. Он уже успел письменно отдать должное двум покойным братьям, Гэбриэлу и Мэлейну, и в данный момент с искренним состраданием и душевной болью описывал удручающее состояние другого члена общины – брата Ниалла. Как ни грустно было это осознавать, но последний в самом скором времени должен был уйти прямиком за остальными… Буквы наскакивали одна на другую, торопливо складываясь в слова.
Брат Ниалл, третьего дня вытесывая из камня надгробие для усопшего брата Мэлейна, поранил ладонь. Такое случалось часто, поэтому монах привычно промыл рану серебряной водой
[15]
, перевязал чистой тряпицей и вернулся к своему занятию, которое вскоре благополучно завершил. Чувствовал он себя вполне сносно, если не считать простудного кашля, которым мучился каждую весну, так что о «пустяковой царапине» даже не беспокоился – на ночь сменил повязку, наложив целебную мазь для скорейшего заживления, и забыл о досадной неприятности. А на следующий день слег. Чувствительный брат Колум, вспомнив о том, что увидел, когда с руки мечущегося в жару Ниалла сняли повязку, вздрогнул. Ладонь несчастного камнетеса опухла, сама рана загноилась и стала грязно-коричневой, а уж запах!.. Брат Даллан, будучи слепым и потому обладавший исключительно тонким обонянием (вдобавок к слуху и чувствительности пальцев), едва втянул носом спертый воздух кельи – и тут же вылетел наружу. Причем после утверждал, что сие жуткое зловоние почуял уже с утра, когда брат Ниалл еще ощущал себя здоровым… В общем, дело было плохо. К вечеру, несмотря на все старания общины, камнетесу стало только хуже. Его бил озноб, пот катился градом с бледного, отекшего лица, любое прикосновение вызывало невыносимую боль, глаза ввалились. Монахи оставили все дела и сменялись у постели больного каждый час, пытаясь хоть как-нибудь облегчить его муки, но по каменному лицу брата Эдриана, кое-что смыслящего в целебных травах, было понятно – несчастного уже не спасти.
– Скрипишь?.. – раздалось от порога.
Брат Колум нервно вздрогнул и оглянулся. Лист прятать не стал – он узнал голос слепого Даллана, надо полагать вернувшегося из кельи, где доживал последние часы брат Ниалл.
– Да вот, решил…
– Не объясняй, – понимающе прогудел сосед, входя внутрь и присаживаясь на свой тюфяк у противоположной стены. – Слышал, как пером бумагу царапал, торопился. В летописях-то каждую буковку выводишь… О наших горестях пишешь?..
– Да. – Брат Колум глянул на свечу. Вот-вот погаснет! – Я уже заканчиваю… Как он?
Слепой монах не ответил. Стремительно порхающее над листом пергамента перо вдруг словно споткнулось, замерло в воздухе. Летописец медленно выпрямился и, вперив остановившийся взгляд в неровную стенку перед собой, выдохнул, не оборачиваясь:
– Он…
– Да.
Огонек свечи дрогнул, вспыхнул напоследок и погас. Маленькую келью затопил холодный ночной мрак.
Теперь их осталось всего десять.
Лорд Мак-Лайон, заложив руки за голову, лежал на узкой кровати прямо в сапогах и смотрел в потолок. За окном начинало светать. Вообще-то стоило бы хорошенько выспаться, учитывая три предыдущих суматошных дня, но, как назло, сон не шел. В голове теснились мысли, а перед глазами – лица, лица, лица…
Во-первых, семейство О’Нейллов. Не такое уж оно большое на поверку оказалось. Всяких там двоюродных и троюродных родственников в расчет не берем, а под одной крышей живут, считай, только шестеро: собственно вождь, его семья, его сестра и его племянник.
И для начала – о сестре! Дейдре Мак-Кана, в девичестве О’Нейлл. Глаза цвета весенней зелени, черные гладкие волосы, белая кожа без единой морщинки… Возлюбленная государя Шотландии и просто очень красивая женщина, несмотря на возраст. Его величество можно понять, она в свои сорок выглядит не старше тридцати… Бесспорно – хороша! И не дурочка, что, увы, частенько дается в нагрузку к милому личику. Сына любит до дрожи, чем иногда ставит последнего в неловкое положение. А что поделаешь – мать!.. Ради обожаемого отпрыска на край света пойдет и даже с родным братом ругаться будет, несмотря на то что он старший. И вождь клана до кучи…
Дэвин, он же сын покойного Домналла, он же брат Дейдре и глава северных О’Нейллов, – человек нелюдимый и крайне подозрительный. Но при всем при этом, безусловно, вождь из него вышел стоящий. И хозяин хороший. Все у него при деле, дом – крепость, бойцы как на подбор… Странно только, что в короли не рвется, по примеру батюшки. Казалось бы, сам бог велел!
Его жена, Кара О’Нейлл, полная противоположность супругу. Тихая, даже можно сказать, бессловесная, невзрачная, из покоев своих почти не выходит, мужа откровенно побаивается и ни в чем ему не перечит. Глаз от пола не поднимает… Запуганная она какая-то. Интересно: с чего бы?..
Детей у четы О’Нейллов двое. Было больше, но четверо старших умерли еще в младенчестве – остались только Эрик и Маделин, сын и дочь. На их счастье, оба пошли в отца – и характер есть, и внешностью бог не обделил. Маделин – очаровательная смешливая хохотушка, папенькина любимица. Эрик – серьезный неглупый юноша, как говорится, «в себе»: молодецкие забавы не приветствует, церковь посещает, книжки почитывает (в основном духовного содержания). Правда, таким образцом младший О’Нейлл был не всегда. С полгода назад на охоте слетел с лошади, очень неудачно сломал ногу и остался хромым на всю жизнь. Потеряв надежду когда-нибудь встать во главе клана – калеке вождем не быть, это закон! Вот после сего печального события юноша и встал на «путь исправления». А до того, говорят, кузену своему был в проказах первым помощником…
