— Сколько тебе лет, Артур? — неожиданно спросил он.
— Дай припомню. Сколько же мне лет? Двадцать пять, если не соврали монахи из шрусберийской обители, куда меня подбросили.
— Так ты подкидыш?
— Ты огорчен этим, Генрих? Тогда успокойся. Не так давно я узнал, что моим отцом был Гай де Шампер.
Генрих отшатнулся.
— Лжешь!..
— Зачем мне лгать? Я горжусь этим. Ибо Гай де Шампер был лучшим рыцарем, какого я когда-либо знал. Мир его праху.
— Так Гай де Шампер умер?
Генрих сказал все это с тем же странным волнением, но только теперь Артур обратил на это внимание.
— Неужели высокородный Плантагенет знал объявленного вне закона Черного Волка? Тогда поставь свечку за упокой его души. Ну а кто была моя матушка…
Генрих вдруг кинулся и зажал ему ладонью рот. И опять смотрел — глаза в глаза. Выдохнул:
— Не может быть…
После чего повернулся и быстро вышел.
Палачи недоуменно переглянулись. Потом сели у жаровни, достали какие-то припасы, стали перекусывать. Что ж, если работу придется отложить, то можно и пообедать.
Генрих быстро взбежал по ступеням, стремительно пересек зал, оттолкнув попавшегося на пути слугу с вязанкой хвороста. Во дворе к нему кто-то кинулся, окликнул. Вроде какая-то женщина в монашеском одеянии. Генрих прошел мимо. Ко всем чертям! Ему необходимо побыть одному. Где, разрази их всех гром, тут можно побыть одному, когда вокруг такое скопище народа?
— Коня мне!
И с разбегу взлетел на лошадь кого-то из только что вернувшихся с объезда стражников, резко развернул ее, помчался к арке ворот. Сзади закричали:
— Охрану герцогу!
Но догнать его было непросто. Он вмиг пронесся через стоянку войска вокруг Малмсбери, поскакал по дороге к видневшимся вдали деревьям Селвудского леса. Вслед ему из замка выехали несколько конников, но смогли настигнуть герцога только после того, как он осадил коня на опушке леса и, забросив поводья на какой-то сук, сел на поваленное дерево.
— Оставьте меня в покое!
Какое-то время Генрих сидел неподвижно, потом медленно разжал руку и стал разглядывать крестик. Крохотный, изящный, украшенный алмазной крошкой. Генриху казалось, что он узнает каждый камешек. Но это было не так. Раньше он никогда не видел этоткрестик. Он видел другой.
Генрих распустил шнуровку своего бархатного камзола, потянул за тонкую цепочку и достал свой крестик. Сравнил. Они были почти одинаковые. И он знал, у кого мог быть такой же, как и у него, крест.
Генрих устремил взгляд вдаль. Голубое небо, размытые ветром полосы облаков, зубчатые стены Малмсбери вдали. Он ничего этого не видел. Он думал о своей матери.
Они были очень близки. И очень похожи — так часто говорили. А значит, он такой же упрямый и своевольный, как Матильда Анжуйская. И оба поступали лишь так, как им хотелось. Порой из-за этого возникали трудности… Но они все равно действовали по-своему.
Отец Генриха как-то сказал сыну, что не будь у его матери такого характера, они могли бы быть счастливы. Да, его отец был мягче матери, сговорчивее, хотя и не уступал ей в решимости. Хороших родителей послал ему Господь. Но если о Жоффруа Анжуйском люди говорили с теплотой, то про Матильду скорее с укором. Она ведь женщина. Но она воюет, никого не слушает и часто допускает ошибки.
Ее считали гордой и несгибаемой. Однако Генрих иногда видел то, чего не мог знать никто иной: как плакала императрица Матильда, как задыхалась от слез после своих поражений. А потом вытирала глаза, вскидывала голову и продолжала борьбу. Едва ли не с пеленок она внушала Генриху, что они истинные наследники английского трона. И он в этом не сомневался так же, как в вере в Господа. И как бы ни проявил себя Стефан, что бы ни говорили люди о его благородстве и обаянии, о его рыцарской чести и боевых качествах, Генрих был уверен: король — узурпатор. Он трижды поклялся признать Матильду владычицей Англии, но в итоге обманул и старого короля Генри, и мать, а значит, и самого Бога. Поэтому Генрих дал обет: любой ценой завоевать корону на этом острове.
Так он сказал матери. Сказал, что будет бороться для нее, даже погибнет, если придется, но не предаст дела лучшей из матерей. Ее тогда это смутило, и она поведала ему…
Ох, лучше бы она не говорила этого. Ибо женщина, даже будучи столь высокорожденной, не может не покрыть себя позором, если оступится. А его мать оступилась. Давно. Она завела себе любовника. Мать сказала, что об этом мало кто знает, но у нее не было секретов от сына. Даже если секрет такой, что мог опорочить Матильду в его глазах.
Тогда он был шокирован. Потом смирился. Кто помнит ту историю, когда его мать любила английского рыцаря и наставляла с ним рога отцу Генриха? Еще до того, как родился Генрих. Еще до его появления у Матильды родился сын-бастард. Она ничего не знала о нем — так уж вышло, — но никогда не забывала. И когда мать поведала ему об этом, Генрих с обидой понял, что он не первенец у нее. Есть старший брат. Ублюдок и позор Матильды. И все же она говорила о нем с нежностью, рассказывала, что одно время искала его, потом отчаялась найти. Ибо даже ее любовник, отец мальчика, рыцарь Гай де Шампер, не знал, где их сын.
Когда Матильда говорила о Гае, голос ее теплел. Нет, она давно разлюбила его, но не может сказать о нем ни одного плохого слова. Более того, когда она была пленницей в оксфордском замке, именно Гай пробрался туда и спас ее. Но между ними ничего больше не было. Потому что… Ну, не было — и все. И пусть Генрих не гневается на мать. Она была женой Жоффруа Анжуйского и высоко ценила свое положение.
А еще Матильда сказала, что у ее бастарда должен был быть такой же крестик, как и у Генриха. Бастарду она отдала свой, но чтобы Жоффруа не нашел ее сына по этому украшению, заказала для себя такой же и предъявила супругу. Позже отдала его Генриху. Своему первенцу, как все считали. Но он не был первым. У него был брат! Старший брат! Незаконнорожденный! Позор его матери, позор его семьи!
Генрих заплакал. Хорошо, что рядом никого нет. Охранники возятся с лошадьми у ручья, гогочут, шутят. Этим только бы найти повод для веселья. А у него, их господина, такое ощущение, будто весь мир содрогнулся. И что ему теперь делать? Мать говорила, что он никогда не встретит брата. А если встретит…
Она верила в это как в чудо. Он видел надежду в ее глазах. Если бы это случилось, ей было бы спокойнее. Но спокойнее ли? Может, не стоит ворошить память о тех далеких событиях? Может, не нужно ей ни о чем знать? Он сейчас велит тихо избавиться от Артура, и все забудется. Не будет у него больше брата-ублюдка.
Генрих подумал о своих родных братьях. Жоффруа был на год его младше, но они никогда не ладили, оставаясь, по сути, врагами. Генрих понимал, что они оба принцы и должны стремиться к власти, — таков порядок. И все же порой Генрих грустил, что они с Жоффруа — столь похожие, обладающие одинаково горячим нравом и одинаковым упорством… — такие чужие. Ну а Гийом, нежный красавчик Гийом, — копия их отца в молодости, которого во Франции называли не иначе как Жоффруа Красивый. Но даже отца брала оторопь, оттого что его младший сын такой слабовольный и ранимый, как будто не от мира сего. Поэтому хорошо, что Элеонора сделала его виконтом Дьеппа: Гийом будет иметь достойное положение, как и все Плантагенеты, но при этом останется у них с Элеонорой под присмотром. И все же в глубине души Генрих признавал, что стыдится младшего брата. Да, именно таких братьев, как Жоффруа и Гийом, послал ему Господь. Правда, иногда Генриху казалось, что он и не чувствует, что у него есть братья, что они родня. Но именно это ощущение родства он испытал подле Артура. И теперь отчетливо это понимал.
