— Почему вы подписали записку… этим именем?
— А вам какое дело?
Скоро подъедет лифт. У него оставались считаные секунды, чтобы получить ответы. Габриель закрыл глаза. «Она искала меня в аду». Когда-то он попросил кареглазого ангела разыскать его в аду. Но ведь то была галлюцинация. Его галлюцинация. А галлюцинации не откликаются на просьбы.
А если Беатриче не была галлюцинацией? Если… Ему стало страшно. Мысленно он и сейчас видел ее образ, но сквозь дымку. Ему было никак не разглядеть ее лица.
Мелодично звякнул колокольчик. Двери лифта разошлись.
Джулия вошла в кабину. Габриель видел, как она окинула его прощальным взглядом и поморщилась. Это был не ее Габриель, а не до конца протрезвевший профессор Эмерсон, которому ей больше нечего сказать.
Ее рука уже тянулась к кнопке.
— Беатриче? — вдруг прошептал он.
— Да. Я Беатриче. Та, кто впервые в жизни целовалась с вами в яблоневом саду и заснула в ваших объятиях.
Двери лифта плавно смыкались.
— Беатриче! Постой! — закричал Габриель.
Он опоздал. Двери закрылись. Он лихорадочно вдавил кнопку, надеясь задержать кабину. Бесполезно.
— Я уже не Беатриче, — донеслось до него.
Кабина медленно двигалась вниз, унося рыдающую Джулию.
Габриель прислонился лбом и уперся ладонями в холодные стальные двери лифта.
«Что я наделал?»
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Заглянув в дверной глазок, престарелый мистер Крэнгл увидел пустую площадку. Все как обычно. Но ведь он слышал голоса: мужской и женский. Сердитые голоса. Похоже, эти люди ссорились. Он даже слышал имя — Беатриче. Увы, в дверной глазок ему было ничего не видно. Насколько он помнил, в квартирах на их этаже нет женщин с таким именем. А теперь все тихо. Не могло же ему почудиться.
Утром он уже выходил на площадку, чтобы вернуть жильцу соседней квартиры субботний номер «Глоб энд мейл», по ошибке попавший к ним. Следовало вернуть газету еще в субботу, но миссис Крэнгл, страдавшая рассеянным склерозом, положила ее на журнальный столик в их гостиной. Когда мистер Крэнгл это обнаружил, было уже поздно, и он решил обождать до утра.
Немного раздосадованный, что этот kemfn
[18]
испортил ему тихое воскресное утро, мистер Крэнгл все же приоткрыл дверь и высунул седую голову на площадку. Футах в пятидесяти он увидел мужчину. Тот стоял к нему спиной, упершись руками и лбом в закрытые двери лифта. У мужчины тряслись плечи.
Мистер Крэнгл удивился и даже опешил. Приличия и соображения элементарной безопасности не позволили ему подойти к мужчине, представиться и спросить, что случилось. Впрочем, его и не тянуло знакомиться с неряшливо одетым босым субъектом. Как тот попал сюда, на тридцатый этаж? И почему плачет? Мужчины поколения мистера Крэнгла плакали разве что на похоронах. И уж конечно, не позволяли себе так небрежно одеваться и ходить босиком. Разве что психически ненормальные. Или жители Калифорнии.
И мистер Крэнгл поспешил к себе в квартиру, закрыл дверь и проверил все замки. Потом он позвонил консьержу и сообщил о босоногом плачущем мужчине, у которого перед этим произошел kemfn с какой-то женщиной по имени Беатриче.
Целых пять минут он пытался втолковать консьержу, что такое kemfn. Утомившись, мистер Крэнгл швырнул трубку интеркома и произнес язвительную речь, адресованную Торонтскому департаменту школьного образования. Докатились!
* * *
Конец октября в Торонто уже не баловал теплой погодой. Ежась от холода, Джулия медленно брела к себе домой. Темно-зеленый кашемировый свитер вернулся к владельцу. Чтобы ветер не задувал под пальто, Джулия крепко обхватила себя за плечи. Она и сейчас плакала. От злости и от собственного бессилия.
Прохожие бросали на нее сочувственные взгляды. Канадцам это свойственно — выражать сочувствие, держась на расстоянии. Джулия была им благодарна, в особенности за то, что никто не остановил ее и не начал допытываться, почему она плачет. Пришлось бы слишком долго рассказывать историю, которую она хотела навсегда стереть из своей памяти.
Ну почему на хороших людей обрушиваются разные беды? Джулия не терзалась этим риторическим вопросом, поскольку знала ответ: беды обрушиваются на всех. В той или иной мере страдания выпадают на долю каждого человека. Даже самым счастливым и удачливым знакомы слезы, боль, горе. Разве она, Джулия Митчелл, — исключение? С какой стати она должна рассчитывать на особую благосклонность судьбы к своей персоне? Даже Мать Тереза страдала, а уж эта женщина была настоящей святой.
Джулия не жалела, что вытащила профессора из «Лобби» и потом возилась с ним у него дома. Пусть он истолковал ее доброту по-иному; тут важно не его, а ее отношение к случившемуся. Если она верит, что никакая доброта не бывает напрасной, нужно твердо держаться своей веры. Даже если твою доброту швыряют тебе в лицо, словно ком грязи.
Ей было стыдно за собственную глупость и наивность. Как она могла поверить, что после сказочной ночи у них с Габриелем наступит сказочное утро? Однажды у нее уже была сказочная ночь, а потом утро, полное слез. Правда, тогда он не сказал ей ни одного грубого слова. Он просто исчез, превратившись в красивую сказку, которая столько лет заслоняла от нее реальный мир. Кто знает, сколько насмешек и оскорблений обрушил бы на нее тот Габриель, проснувшись рядом с нею в яблоневом саду. Возможно, тот Габриель и был пьяным романтиком с рыцарскими замашками. Но прошло шесть лет. Он изменился, превратившись в Габриеля нынешнего.
«Но ведь я не придумала эту ночь. Когда он целовал меня, когда наши руки соприкасались, я чувствовала то же, что и шесть лет назад. „Электричество любви“ не исчезло. И он это почувствовал».
А почувствовал ли? Джулия рассердилась на себя. Может, хватит цепляться за старые сказки? Ей пора повзрослеть. Исключить из своей эмоциональной диеты блюдо под названием «Эмерсон».
«В сентябре, когда ты пришла на его первый семинар, он даже не соизволил тебя вспомнить. Зачем? У него ведь есть Полина».
Вернувшись в «хоббитову нору», Джулия долго стояла под душем, потом переоделась в старую фланелевую пижаму — розовую с желтыми утятами. Футболку Габриеля она зашвырнула в самый дальний угол шкафа, пообещав выбросить в ближайшее же время. Потом она улеглась в свою узкую кровать, прижала к себе бархатного кролика и заснула, измученная душевно и физически.
Пока Джулия спала, Габриель сражался с похмельем и настоятельным желанием нырнуть в бутылку шотландского виски и больше не выныривать. Он не бросился вниз по лестнице, чтобы догнать Джулию. Он даже не вызвал соседний лифт, чтобы спуститься и перехватить ее на улице.
Нет, он вернулся к себе и плюхнулся в кресло, страдая от тошнотворного состояния и ненависти к себе. Он проклинал себя за грубое обращение с Джулией. Не только утром, но и все это время, начиная с самого первого сентябрьского семинара. А она молча и кротко, как настоящая святая, сносила его грубость, ни на секунду не забывая того, что их когда-то связало.
