— А для чего это сдают? — спросил я неосмотрительно.
— Как это для чего сдают? — закричала она дурным голосом. — Ты что, дядя, тронулся, что ли? Не знает, для чего сдают! А еще штаны надел длинные. Надо ж, распутство какое! А еще про молодежь говорят, что они, мол, такие-сякие. Какими ж им быть, когда старшие им такой пример подают!
— Точно! — приблизился сутуловатый мужчина лет примерно пятидесяти. — Я тоже смотрю, он вроде как-то одет не по-нашему.
Тут еще освободившийся народ подвалил, а некоторые и с хвоста очереди тоже приблизились. Все выражали недовольство моим любопытством и длинными штанами и даже склонялись к тому, чтобы по шее накостылять. Но тетка выразила мнение, что хотя по шее накостылять и стоит, но все же лучше свести меня просто в БЕЗО.
— Да что вы, граждане! — закричал я громко. — Причем тут БЕЗО и зачем БЕЗО? Ну не понимаю я в вашей жизни чего-то, так я же в этом не виноват. Я только что приехал и вообще вроде как иностранец.
Из толпы кто-то выкрикнул, что если иностранец, тем более надо в БЕЗО, но другими призыв поддержан не был, и толпа вокруг меня при слове иностранец стала рассасываться.
Только тетка с кольцами успокоиться не могла и пыталась вернуть народ, уверяя, что я вовсе не иностранец.
— Я по-иностранному понимаю! — обращалась она к примолкшей очереди. — Иностранцы говорят битте-дритте, а он точно по-нашему говорит.
Пока очередь обдумывала ее слова, я, не дожидаясь худшего, бочком-бочком оторвался и через проходной двор выкатился на улицу, которая когда-то называлась Никольской, а потом улицей 25 Октября. Я был очень горд, что сразу узнал эту улицу. Я поднял глаза на угол ближайшего дома, чтобы убедиться в своей правоте, и просто остолбенел. На табличке, приколоченной к стене, белым по синему было написано: Улица имени писателя Карцева! Несмотря даже на сердечную встречу, которой накануне растрогали меня комуняне, я все-таки не мог поверить, что мои заслуги потомками оценены столь высоко. Я даже подумал, что, может быть, это всего лишь чья-то неуместная шутка и табличка с моим именем висит на одном- единственном доме. Но, пройдя улицу до самой Красной площади, я увидел такие же таблички и на всех других зданиях. Я был очень горд и одновременно настроен воинственно. У меня даже возникла идея вернуться к месту приемки продукта вторичного, разыскать ту мерзкую тетку, которая понимает по-иностранному, притащить сюда и показать ей, на кого она нападала со своими идиотскими подозрениями. Впрочем, будучи ленивым и незлопамятным, я тут же эту идею оставил. Тем более, что меня ожидали новые впечатления.
Если бы я подробно описал свои чувства, увидев то, что попалось мне на пути в первый день моего пребывания в Москорепе, мне пришлось бы слишком часто утверждать, что я был удивлен, изумлен, поражен, потрясен, ошеломлен и так далее. И в самом деле, представьте себе, что вы выходите на Красную площадь и не находите на ней ни собора Василия Блаженного, ни мавзолея Ленина, ни даже памятника Минину и Пожарскому. Есть только ГУМ, Исторический музей. Лобное место, статуя Гениалиссимуса и Спасская башня. Причем звезда на башне не рубиновая, а жестяная или слепленная из пластмассы. И часы показывают половину двенадцатого, хотя на самом деле еще только без четверти восемь. Приглядевшись к часам, я понял, что они стоят.
Я остановил какого-то комсора, который вез на тачке мешок с опилками, и спросил, куда подевалось все, что здесь было. Тот удивился моему вопросу, оглядел меня с ног до головы и особенно долго разглядывал мои брюки. А потом спросил, из какого кольца я приехал. Уклоняясь от прямого ответа, я сказал, что я латыш.
— Оно и видно, — сказал комсор. — Акцент сразу чувствуется.
К моему удовольствию, он оказался (что, как я потом заметил, редко бывает у комунян) довольно осведомлен и словоохотлив. Оглядываясь по сторонам, он объяснил мне, что все эти вещи, о которых я спрашивал, еще во времена существования денег были проданы американцам не то коррупционистами, не то реформистами.
— Как? — закричал я. — Неужели эти враги народа даже мавзолей Ленина продали?
— Тише! — он приложил палец к губам, но прежде, чем сбежать, шепотом сказал, что не только мавзолей, а и того, кто в нем лежал, тоже продали какому-то нефтяному магнату, который скупает мумии по всему свету и уже собрал коллекцию, в которую, кроме Владимира Ильича, входят Мао Цзэдун, Георгий Димитров и четыре египетских фараона.
Я хотел спросить, что за магнат и как его фамилия, но человек вдруг чего-то испугался и, подхватив тачку, быстро покатил ее в сторону здания, где раньше помещалась гостиница Москва. Пожав плечами, я пошел в ту же сторону, намереваясь выйти к Большому театру, перед которым я еще из окна гостиницы видел заинтересовавший меня памятник Гениалиссимусу.
Несмотря на то, что основная толпа рабочих и служащих, видимо, уже схлынула, на проспекте Маркса (кстати, он и сейчас назывался так же) людей было еще препорядочно. Как и во сне, многие из них казались мне похожими на кого-то из моих прежних знакомых. Иногда даже настолько похожими, что я чуть ли не кидался к ним с распростертыми объятиями, но потом тут же приходил в себя и вспоминал, что своих знакомых я могу найти (если повезет) только на кладбищах.
Как я заметил еще из окна, каждый из них что-то нес. Кто горшок, кто авоську, кто кошелку. Один комсор таранил перед собой старый телевизор без экрана, другой сгибался под тяжестью мешка с углем, а какая-то дама передвигалась, держа на голове полосатый матрас с желтыми пятнами и торчащей из дыр соломой. Тут же, обгоняя прохожих, бежали дети школьного возраста. За плечами у них были ранцы, а в руках метелки, которыми они дружно махали, поднимая такую пыль, что дышать было нечем.
Не выдержав, я ухватил одного из школьников за шкирку.
— Ты что, — сказал я, — негодяй, бегаешь тут с веником и пылищу поднимаешь?
— А чего же мне делать? — пытаясь вырваться, заорал он плаксиво. — Я в предкомоб тороплюсь, а до занятий осталось десять минут.
— Ну и беги себе, занимайся, — сказал я. — А пылищу гонять нечего. На то дворники есть.
— Кто? — удивился мальчишка. — Какие еще дворники?
Я понял, что, видимо, опять попадаю впросак.
— Обыкновенные дворники, — пробурчал я, но мальчишку отпустил и приблизился к площади Свердлова, которая теперь называлась площадью имени Четырех Подвигов Гениалиссимуса. Пластмассовое изваяние свершителя четырех подвигов возвышалось посреди площади. Это был памятник высотой метра примерно в три с половиной, не считая постамента. Гениалиссимус стоял в хорошо начищенных сапогах и шинели, распахнутой скульптором, вероятно, для того, чтобы открыть зрителю многочисленные ордена, которыми была украшена широкая грудь монумента. Как бы похлопывая по правому голенищу перчатками, Гениалиссимус с доброй улыбкой смотрел на проспект, на движение паровиков и на застывшего на другой стороне Карла Маркса. Я обошел статую вокруг, попробовал сосчитать ордена на ее груди, досчитал до ста сорока с чем-то, а потом сбился, махнул рукой и пошел по улице, которая в мои времена называлась Пушкинской, а теперь имени Предварительных Замыслов Гениалиссимуса.
