— Кстати, — сказала она делово, — вас в этом смысле тоже, вероятно, придется кое-чему поучить. Ваши представления о сексе, как я подозреваю, такие же дикие, как обо всем другом.
— Возможно, — согласился я в замешательстве. — Они у меня, в общем-то, диковаты. А вы что же, так вот можете спать с кем попало и даже получать от этого удовольствие?
Мне показалось, что мой вопрос ее немного оскорбил и покоробил.
— Я сплю не с кем попало, — сказала она, — а только по решению нашего руководства. А удовольствие от этого я получаю, как от всякой общественно-полезной работы.
Сказать откровенно, я очень разволновался. Я стал расхаживать по комнате и думать, как мне к этому всему относиться. Я, собственно, от общественно-полезной работы такого рода тоже никогда не уклонялся, но есть же все-таки какие-то понятия о супружеской верности. Я, может быть, был не всегда очень стоек и со Степанидой дал слабину, но все же своей жене я без крайней необходимости стараюсь не изменять. Это я и попытался сейчас объяснить.
— Дорогая Искрина Романовна… — начал я.
— Ты можешь называть меня просто Искрой, — перебила она, улыбнувшись. — Или даже киской, если тебе это нравится.
Понятно, мне сразу припомнился дурацкий мой сон, в котором Смерчев называл киской мою жену.
— А что, — спросил я, — у вас тут всех, что ли, кисками называют?
— Ничего не всех. Просто меня зовут Искра. Искра — киска, это звучит похоже.
Ходя взад-вперед, я уже новыми глазами поглядывал на нее. Все ее выпуклости и впуклости были на месте, и коленки такие круглые, загорелые. Конечно, как исключительно верный супруг, я не должен был этого замечать. Но, будучи человеком законопослушным, я не мог не подчиниться такому важному органу, как Творческий Пятиугольник.
— Ну что ж, Кисуля, — сказал я, робея. — Если на вас возложены такие обязанности, давай сразу приступим к их исполнению.
— Хорошо, — согласилась она и, пересев из кресла на край кровати, стала расстегивать гимнастерку, обнажив жалкого вида пластмассовый медальон в виде звезды с закругленными лучами.
Тут я вдруг испугался. Я испугался, что окажусь не в состоянии оправдать надежды Пятиугольника. Потому что во мне еще глубоко сидели всякие социалистическо-капиталистические предрассудки, что перед этим делом надо как-нибудь разогреться. Чего-нибудь выпить, Пушкина-Есенина почитать, и вообще для начала нужны какие-нибудь такие вздохи, намеки, касания.
— Ладно, — сказал я. — Сейчас все сработаем. Только подожди, хотя бы побреюсь, а то я очень колючий.
Я достал из-под кровати свой дипломат, бросил на тумбочку и, отвернувшись от Искры, стал в нем ковыряться. Бритва была где-то на дне. Я торопился, нервничал и начал швырять прямо на пол трусы, майки, носки…
— А что это у тебя? — спросила Искра.
— Где?
— Ну вот это, то, что ты держишь в руках.
— Это?
В руке у меня был кусок туалетного мыла Нивея.
— Это просто мыло, — сказал я. — Туалетное мыло.
— Да? — мне показалось, она чем-то смущена. — А почему оно твердое? Заморожено?
— Почему заморожено? — не понял я. — Обыкновенное твердое мыло.
— Интересно, — сказала она, смущаясь все больше. — А можно понюхать?
— Пожалуйста.
Я бросил ей мыло через кровать. Она ловко поймала его, поднесла к лицу и вдруг вскрикнула:
— Ах!
— Что с тобой? — испугался я.
Словно оцепенев, она прижимала мыло к лицу, внюхивалась в него и не открывала глаз.
— Искра! — встревожился я. — Искрина! Искрина Романовна, да что это с вами случилось?
Медленно она открыла глаза, посмотрела на меня внимательно, словно не сразу узнавая.
— Так пахла моя мама! — тихо сказала она и застенчиво улыбнулась.
Часть четвертая
Слава
Все средства массовой информации Москорепа говорят только обо мне. Вернее, обо мне и о Гениалиссимусе. Начинают всегда с него.
С утра по всем двенадцати каналам москорепского телевидения дикторы Семенов и Малявина торжественно читают бюллетень о состоянии его здоровья, которое всегда выше всяких похвал. Пульс и давление всегда чуть-чуть лучше, чем нужно. Легкие, печень, почки работают превосходно, анализы мочи и крови отличные. О возрасте Гениалиссимуса газеты и телевидение умалчивают, а те, кого я об этом спрашивал (Искра, Смерчев, Сиромахин), только пожимают плечами, говорят, что никогда этим не интересовались и вообще количество прожитых лет для Гениалиссимуса не имеет никакого значения, потому что он — вечно живой.
Я сказал Искре, что в мое время вечно живыми считались только мертвые люди, например Ленин. Она на это резонно заметила, что такое утверждение лишено всякого смысла и вечно живыми могут считаться только те, кто живет вечно.
Я сказал, что в прошлом история знала тоже много владык, которые считались вечно живыми или бессмертными, но все они, в конце концов, все-таки умирали. Это замечание Искру рассердило.
— Как ты можешь сравнивать! — сказала она возмущенно. — Неужели ты сам не понимаешь и не чувствуешь, что таких людей, как Гениалиссимус, вообще никогда еще не было? Не зря его наша печать называет человеком на все времена.
Я хотел возразить, что лично уже пережил многих вечно живых, которые впоследствии вполне обыкновенным образом помирали от инфарктов, инсультов, почечной недостаточности или несварения желудка. Я, однако, от этого замечания воздержался, помня по прошлому опыту, что такие мысли во все времена считались крамольными и мне самому за них попадало, и очень сильно.
Я и сейчас от подобных утверждений воздержусь и сошлюсь только на официальные сообщения о жизни Гениалиссимуса. Он считается не только руководителем Москорепа и Первого Кольца враждебности, но народы двух других колец также считают его своим вождем и учителем. Они его обожают и верят, что, руководствуясь его идеями, и у себя когда-нибудь построят такую же замечательную жизнь, какой добились комуняне. Они знают, что он всегда думает о них, внимательно наблюдает за всеми подробностями их жизни и все свое время посвящает борьбе за всеобщее благо. Борьба эта, насколько я понял, заключается целиком в составлении ответов на поздравления, которые трудящиеся всего мира регулярно шлют своему вождю по поводу его дня рождения, написания им очередного сочинения или награждения его каким-нибудь орденом (а это происходит чуть ли не каждый день). Кроме того, он ежедневно рассылает во все концы мира различные послания, приветствия и призывы участникам всяких движений, съездов и конференций.
Но из простых смертных я, безусловно, самый знаменитый. По телевидению обо мне говорят с утра до ночи. Газета "Правда" посвящает мне ежедневно до полутора погонных метров в каждом рулоне. Лингвисты, литературоведы и критики в обстоятельных статьях и развернутых рецензиях рассказывают о моем жизненном пути, творческих достижениях и борьбе с бывшими коррупционистами. Правда, никаких моих книг они не называют и никаких цитат не приводят. Иногда даже допускают странные утверждения, что будто бы я первый отразил (хотя и не очень удачно) в литературе образ Гениалиссимуса, чего я сам, правду сказать, совершенно не помню. И хотя за славой я в прошлой жизни особенно не гонялся, но все-таки, что там говорить, приятно, включив телевизор, сразу слышать свое имя. Или найти свой портрет в газетном рулоне. Приятно узнать, что, идя навстречу моему юбилею, трудящиеся берут на себя повышенные обязательства по добыче угля, выплавке стали, обещают поменьше потреблять продукта первичного и побольше выдавать продукта вторичного. В короткое время я стал так знаменит, что меня, несмотря на жестокую нехватку бумаги, буквально засыпают письмами и телеграммами, а на улицу выйти нельзя, рука устает от автографов и рукопожатий.
