Я еще раз посмотрел на фотографию со стариками. Один из них показался мне похожим на Гениалиссимуса. Разница между висевшим тут же официальным портретом и лицом, изображенным на карточке, была огромной, но меня уже ничто не удивляло. А этот дряхлый и абсолютно лысый старикан с проваленным ртом… Я перевел взгляд на Эдисона Ксенофонтовича.
— Ну да, — сказал я, — да. Некоторое сходство есть. Правда, очень отдаленное.
— Ну, если вы догадались, — усмехнулся профессор, — тогда вглядитесь в меня внимательно, не найдете ли вы во мне сходства еще с кем-нибудь?
— Эдик, — сказал я, узнав в нем того молодого биолога, с которым меня лет примерно восемьдесят тому назад в Доме журналиста познакомил Лешка Букашев. — Это ты?
— Это я, — сказал Эдик.
— Врешь, собака! — закричал я на предварительном языке.
— Гад буду, — на том же языке, улыбаясь, ответил Эдик.
Я все же не мог поверить. Я обошел вокруг него, посмотрел на него анфас и в профиль. Я даже пощупал его, но какие-то сомнения все-таки оставались.
— Скажи, — спросил я неуверенно, — а Гениалиссимус — это…
— Ну конечно, — кивнул он печально, как бы признаваясь в том, что должно было бы оставаться в тайне. — Разве ты сам не догадался?
— Мне не надо было догадываться, — сказал я. — Эта истина лежала прямо передо мной. Но мне не хватило воображения, чтобы ее принять.
— Вот в том-то и дело! — сказал он с таким видом, как будто я подтвердил какую- то выношенную им мысль. — В том-то и дело, что мы до сих пор не доверяем нашему воображению. Мы не понимаем своего совершенства, и нам кажется, что есть какая- то объективная картина мира, которая никак не зависит от того, как мы на нее смотрим.
— Эдик, — остановил я его, — не надо мне это рассказывать. Первичное вторично, вторичное первично, я это уже слышал.
— Ты слышал, но ты этому не веришь по недостатку воображения. Ты знаешь, я, между прочим, кроме всего, изучал всяких сумасшедших, страдающих разными галлюцинациями. И я пришел к выводу, что никаких галлюцинаций не бывает. Просто галлюцинирующий видит то, чего мы не видим, а мы видим то, что не видно ему.
— Значит, если я, скажем, допился до белой горячки и мне видятся черти, они существуют реально?
— Конечно, — кивнул Эдик. — В твоем мире они существуют реально, а в моем, пока я трезв…
— Кстати, — перебил я его, — быть все время трезвым ужасно скучно. У тебя в твоем хозяйстве, наверное, есть что-нибудь такое, чем промывают пробирки там или колбы.
Эдик посмотрел на меня, подумал…
— Вообще-то я спиртного не потребляю, — сказал он раздумчиво, — но по такому случаю… У меня дома, наверно, что-нибудь найдется.
У Эдика
Очевидно, у Эдика потребности были выше даже, чем у маршала Взрослого. Он жил неподалеку от своей лаборатории в большой квартире с окнами, выходящими на подземную улицу. Квартира была тщательно убрана, но чувствовалось, что здесь живет холостяк. В одной из его комнат размещалась довольно значительная библиотека, состоявшая не только из научных изданий, но и из прекрасной коллекции предварительной литературы от Пушкина до Карнавалова. И моя книга, вот эта самая, там тоже была. И пили мы там не что-нибудь, а настоящий французский коньяк разлива 2016 года. Причем, когда выдули первую бутылку, он извлек и вторую.
Мы сидели, не зажигая огня, но там, за окном, был какой-то фонарь. Слабый свет его, вливаясь в комнату, помогал разглядеть угол стола, бутылку, а горбоносый профиль моего собеседника казался черным и плоским, как бы вырезанным из картона.
Мы продолжали говорить о замысле, вымысле и силе воображения, и Эдик меня своими рассуждениями так запутал, что я уже сам не видел разницы между реальностью действительной и воображенной.
Насколько я помню, его рассуждения сводились вот примерно к чему. Наш мир сам по себе есть плод Высшего Замысла. Бог замыслил этот мир, населил его нами и рассчитывал, что мы будем жить в соответствии с Замыслом. Но он не наделил нас способностью к пониманию Замысла, и мы стали вести себя не по-задуманному, а как попало и даже вышли из-под контроля. То же самое происходит с писателем. Он создает воображаемый мир, населяет его своими героями, ждет от них определенных поступков, и они начинают вытворять черт-те что и в конце концов искажают то, что было задумано.
Я уже отвык от спиртного, захмелел довольно быстро, и, может быть, поэтому, все, что он говорил, казалось мне исключительно мудрым.
— Точно, — сказал я радостно. — Ты очень правильно говоришь. Именно так со мной и бывает. Я задумываю одно, а потом получается совершенно другое.
— Вот именно, — сказал Эдик. — Так же получилось и с нашим несчастным Гениалиссимусом. У него тоже был свой замысел. Он, когда вместе со своими рассерженными генералами пришел к власти, хотел установить здесь новый порядок. Стал бороться с коррупцией, бюрократизмом, выступать против неравенства. И самое главное, расставив этих самых генералов на все ключевые места, ввел принцип постоянной сменяемости и омоложения кадров. Генералы, пока не захватили власть, были с его программой согласны. Но когда захватили, их собственные замыслы стали меняться. Они хотели на своих местах сидеть вечно. А Гениалиссимус этого еще не понял и требовал от них работы, дисциплины, отчетов перед народом. А потом решил ввести еще и принцип равенства: от каждого по способности, всем — поровну.
— Ах вот оно что! — сказал я, сразу все уловив. — И его окружение не могло этого перенести?
— Ну вот! — Эдик почему-то вдруг разозлился и хлопнул себя по колену. — Я не понимаю, почему ты считаешь себя писателем, если ты мыслишь так примитивно. То, что привилегированные никогда не хотят отказываться от своих привилегий, это каждому дураку ясно. Для этого вовсе не надо проникать глубоко в человеческую психологию. На самом деле не только окружение Гениалиссимуса, а все общество в целом было раздражено его нововведениями. Дело в том, что принцип неравенства создает почву для самодовольства во всех слоях. Верхние довольны тем, что они получают больше средних, средние — тем, что получают больше нижних…
— А чем же довольны нижние? — спросил я.
— Ты разве не встречал людей, которые упиваются тем, что они находятся в самом низу? Они всегда могут оправдывать свое неудачничество несправедливым устройством общества, своей исключительной честностью, скромностью и вообще необыкновенностью. Короче говоря, Гениалиссимус посягнул на святая святых общества. Занимая недоступное положение, он сильно продвинулся в своих начинаниях, но вызывал все большее и большее недовольство. Особенно, конечно, в среде бывших рассерженных генералов. И самым рассерженным из них был его ближайший друг-заместитель председателя Верховного Пятиугольника и председатель Редакционной Комиссии.
— Горизонт Тимофеевич? — спросил я.
— Именно он, — кивнул Эдик. — Он, конечно, не смог свергнуть Гениалиссимуса, потому что тот уже стал символом, объектом всеобщего поклонения, священной коровой, но было найдено более хитрое решение. Однажды, когда Гениалиссимус отправился с очередной инспекцией в космос, они решили его оттуда не возвращать. Пусть он там летает, мы будем на него молиться, ставить ему памятники, награждать его орденами, слать ему всякие приветствия и рапорты, а здесь, на Земле, будем распоряжаться по-своему.
