Ночь была беспокойной. С раннего вечера и до самого утра в воздухе гудели тяжелые самолеты. Они снижались как раз над моей гостиницей и садились, как я без труда догадался, на бывшем Ходынском поле. Потом я узнал, что за ночь в городе высадились шесть воздушно-десантных и две мотострелковые дивизии.
Когда же на улицах появились колонны танков, то от грохота вообще не стало никакого спасения.
В моем номере (а я жил опять в гостинице Коммунистическая) ходуном ходили стены, дребезжали стекла и люстра под потолком раскачивалась, как маятник.
По всему городу то там, то сям вспыхивали зарева пожаров и слышались выстрелы.
Перед рассветом, завернувшись с головой в одеяло, я заснул, но долго спать не пришлось. Около семи часов что-то где-то так рвануло, что со звоном брызнули стекла. Потом выяснилось, что какой-то летчик-идиот на сверхзвуковой скорости прошел над самыми крышами,
Хорошо, что я был укрыт с головой.
Делать было нечего. Стряхнув с одеяла стекла, я встал и подошел к окну.
На площади Революции стояли танки. В сквере перед Большим театром солдаты с котелками топтались в длинной очереди перед походной кухней. Но в основном было тихо.
В семь часов я включил телевизор.
На экране появились дикторы Семенов и Малявина.
— Говорит Москва, — сообщил Семенов самым обыкновенным голосом. — Передаем последние известия. С большой трудовой победой поздравил сегодня наш любимый Гениалиссимус коллектив ордена Ленина, ордена Гениалиссимуса и ордена Трудовой Славы первой степени чулочно-трикотажной фабрики Красный Чулок, выполнивший к середине сентября два годовых задания…
Затем было сообщено об успехах метростроителей и прокатчиков листовой стали, о расширении движения доноров и о выставке детских рисунков в Третьяковской галерее имени Художественных Дарований Гениалиссимуса. Были показаны и сами эти рисунки, в которых, как сказала диктор Малявина, дети со свойственной им непосредственностью выражают свою пылкую любовь к Гениалиссимусу и горячую преданность делу коммунизма и государственной безопасности. И ни слова обо всех этих бунтах, пожарах, танках и самолетах.
Я думал, что они, может быть, скажут об этом в конце передачи. Но конца передачи я не дождался. Раздался, резкий телефонный звонок, и в трубке я услышал взволнованный голос Эдисона Ксенофонтовича, или, точнее, Эдика.
— Витюш, не удивляйся, у меня к тебе дело. Очень серьезное и очень срочное. Ты не мог бы немедленно приехать ко мне?
— К тебе? — переспросил я почти саркастически. — А ты себе представляешь, что происходит в этом городе?
— Да-да, — нетерпеливо сказал он. — Я все знаю… И тем не менее у меня к тебе очень и очень серьезное дело. Внизу у гостиницы тебя ждет бронетранспортер с пропуском, подписанным лично министром обороны. С этим пропуском у тебя не будет никаких неприятностей. Я тебя жду…
Не успел я положить трубку, как в дверь постучали. Открыв ее, я увидел уже знакомого мне полковника БЕЗО, который сказал, что именно ему приказано доставить меня в подземный городок.
Дорогой я не отрывался от смотровой щели и был просто потрясен тем, как Москва в считанные часы превратилась во фронтовой город.
Буквально все улицы и переулки были забиты войсками. Движением руководили офицеры с красными повязками на рукавах.
Неприятностей у нас действительно не было, кроме бесчисленных проверок, из-за которых нам пришлось добираться до подземного городка часа два с половиной, если не больше.
Эдика я нашел в его кабинете, очень взволнованного.
— Ну что? — спросил он меня. — Как добрался? Нормально? Ну да, я вижу, что нормально. Если бы не нормально, ты бы никак не добрался. Ужас, что происходит. Этот твой Сим…
— У меня нет никакого Сима, — перебил я.
— Знаю, знаю, ты его переименовал. Но ему это, кажется, даже понравилось. И теперь под именем Серафима он приближается. Войска, посланные ему навстречу, без единого выстрела переходят на его сторону. Откровенно говоря, я просто не понимаю, как это можно. Люди еще вчера прославляли коммунизм, клялись в верности Гениалиссимусу, восторгались каждым его словом. А сегодня они крушат его памятники, сжигают портреты и толпами переходят на сторону Серафима. Неужели все их славословия и клятвы в вечной преданности были всего лишь массовым лицемерием?
— Ну да, — сказал я, — возможно. Народные массы, они вообще лицемерны. Еще когда Древнюю Русь крестили, они с удовольствием повыкидывали всех болванов, которым до того молились, в Днепр.
Зазвонил телефон. Профессор схватил трубку.
— Да, слушаю. Что вы говорите! Ну конечно, ну конечно, это следовало сделать. И где он сейчас? Ага. А Серафим? Уже? Так быстро? Ну что ж, будут новости, звоните еще.
Он положил трубку и посмотрел на меня растерянно.
— Все кончено!
— Что кончено? — спросил я.
— Наступил конец эпохи. Два часа назад специальном космическим отрядом БЕЗО Гениалиссимус был арестован в космосе, спущен с орбиты и доставлен на Лубянку.
— Интересант! — сказал я.
— Интересант? — закричал он. — Ты думаешь, это интересно? Тогда тебе, может быть, интересно узнать, что Серафим, сопровождаемый разнузданными толпами озверевшего народа, пересек кольцевую дорогу и теперь движется в сторону центра по шоссе имени Стратегических Замыслов Гениалиссимуса.
— Каких замыслов? — спросил я.
— Это Минское шоссе, — сказал Эдик.
Он задумчиво подошел к своему аппарату, взял стаканчик с розой, отхлебнул из него и, кажется, успокоился.
— Да, между прочим, — сказал он, как бы очнувшись от забытья, — не хочешь ли отведать еще? — и протянул стаканчик мне.
— Спасибо, — уклонился я, — я уже пробовал.
— Слушай, — сказал Эдик, — у меня есть идея. Как ты считаешь, что за человек Серафим? Он, наверное, хочет жить долго?
— Ну, он и так уже живет слава Богу.
— Но наверняка он хочет жить еще дольше.
— Кто ж не хочет, — сказал я.
— Вот именно, — засмеялся он радостно. — Кто ж, не хочет. Хотят все, да не всем дано. Так вот слушай… — Он оглянулся, проверил, закрыта ли дверь, и заговорил быстрым шепотом. — Когда ты его увидишь, расскажи ему обо мне и моем изобретении. Скажи, чтоб он приказал не трогать меня и не мешать мне работать. А я с ним поделюсь. Я его регулярно буду снабжать эликсиром, и он будет жить, сколько захочет.
— Не дай Бог! — закричал я. — Умоляю, не делай этого. Если он будет жить, сколько захочет, он наваляет столько глыб, что всех ими задавит.
— Ну что ты! — сказал он. — Какие там глыбы! Ему сейчас будет не до них. Нет, ты пойми. То, что я говорю сейчас, очень серьезно. Если он прикажет не трогать меня и даст мне возможность работать, он будет жить практически вечно. — Он замолчал, внимательно посмотрел на меня и, подумав, сказал: — И ты тоже будешь жить. Пока не начнется промышленное производство, мы будем потреблять эликсир только втроем. Я, он и ты!
