Средних лет женщина торопливо строчила в блокноте, боясь пропустить хоть слово, а потому долго не замечала, что внимание лектора обращено на нее. Вокруг улыбчивых ореховых глаз залегли мелкие морщинки.
— Все записывать не обязательно, миссис Смит, — заметил Фрэнк. — Лекция длится целый час, вы весь карандаш испишете.
Женщина покраснела и бросила карандаш, однако все же улыбнулась в ответ на дружескую усмешку на худощавом загорелом лице Фрэнка. Теперь он уже завладел всеми ими — завороженные его мягким юмором, студенты внимали каждому слову. Они без колебаний и жалоб готовы были следовать за ним тропой неумолимой логики в самые дебри знаний. Напряжение, читавшееся в повороте темноволосой головы, спало, он чувствовал, что студенты неотрывно следят за ним и его мыслью.
— Казалось бы, лучший свидетель истории — человек. Мужчина… или женщина, — легкий кивок в сторону хорошенькой блондинки, — которые жили в ту или иную эпоху, верно? — Он улыбнулся и взял со стола треснувшую ложечку. — Что ж, может быть. В конечном счете это ведь вполне в характере человека — приукрашивать описываемые им события и предметы, если он будет знать, что писания его прочтут. Люди пытаются сконцентрироваться на вещах, которые считают важными. И довольно часто приукрашивают их для публичного, так сказать, пользования. Попробуйте отыскать летописца, который бы с равным усердием описывал королевское шествие и то, как он ночью садится на горшок.
На этот раз смеялись уже все, и он, донельзя довольный собой, облокотился о стол, помахивая ложечкой.
— Ну и по аналогии люди чаще всего сохраняли именно красивые вещи, предметы искусства. Однако ночные горшки, ложки и дешевые глиняные трубки могут поведать нам об их хозяевах куда больше. Ну и потом, сами люди… Мы почему-то считаем, что исторические личности отличаются от нас, наделяем их некой мифологической аурой. Но ведь кто-то играл в эти шахматы? — Тонкий палец постучал по шкатулке. — Какая-то дама употребляла эти духи, — он коснулся флакончика, — наносила их капли за уши, на запястья, что вы еще там душите, дамы? — Подняв голову, он улыбнулся пухленькой белокурой девушке, сидевшей в первом ряду. Та покраснела, хихикнула и коснулась V-образного выреза блузки. — Ах, ну да, конечно, здесь! И точно так же поступала владелица этого флакончика.
Все еще улыбаясь девушке, он откупорил его и поднес к носу.
— Что там, профессор? «Апреж»? — А он, оказывается, вовсе не такой уж скромник, этот студент. Темноволосый, как и Фрэнк, с дерзкими серыми глазами. Лектор закрыл глаза, глубоко втянул воздух, тонкие ноздри трепетали у горлышка флакона.
— Нет. Это «Л'Эр Бле». Мои любимые.
Он повернулся к столу, наклонился. Волосы упали на лоб, рука задумчиво застыла над рядом миниатюр.
— А это особый класс предметов. Портреты… С одной стороны, произведения искусства, с другой — на них изображены сами люди. Но насколько они для нас реальны?
Он взял крошечный овал, повернул его к аудитории, потом прочитал вслух надпись на бирке, прикрепленной к обратной стороне:
— «Дама», работы Натаниэля Плаймера, подписан инициалами, датируется тысяча семьсот восемьдесят шестым годом. Дама с вьющимися каштановыми волосами, уложенными в высокую прическу, в розовом платье с пышным воротником, на фоне облачного неба». — Он поднял лежавшую рядом миниатюру квадратной формы. — «Джентльмен», работы Горация Хоуна, подписан монограммой, датируется тысяча семьсот восьмидесятым годом. Господин с напудренными волосами, собранными в хвост, в коричневом сюртуке, синем жилете, с жабо и орденом, возможно, Почетным орденом Бата».
На миниатюре был изображен круглолицый мужчина со сложенными бантиком губами — характерная мина для портретов XVIII века.
— Художники нам известны, — продолжал он, откладывая миниатюры. — Они или подписывали свои работы, или же оставляли какой-либо ключ в манере письма, сюжете рисунка, позволяющий определить авторство. Но что мы знаем о людях, которых они писали? Да, мы видим их, и однако же ничего о них не знаем. Странные прически, чудная одежда, они не похожи на известных вам людей, верно? А стиль письма, он делал их похожими друг на друга. Поэтому что мы можем о них сказать? Иногда, правда, встречаются исключения. — Рука парила над миниатюрами, потом выбрала одну, овальную. — «Джентльмен…»
Он поднял миниатюру. С нее из-под шапки огненных волос, в кои-то веки прибранных, заплетенных в косицу и завязанных ленточкой по тогдашней моде, смотрели синие глаза Джейми. Острый как нож нос едва не касался пышных кружев высокого воротника, крупный рот приоткрыт, уголок его приподнят — того гляди заговорит.
— Но ведь то были реальные люди, — настойчиво продолжал звенеть голос Фрэнка. — Они занимались тем же, что и вы, ну разве что не ходили в кино и не носились по автострадам. — Со стороны аудитории послышался одобрительный смешок. — Они заботились о своих детях, любили своих мужей и жен… Ну, иногда они… — Громкий смех. — «Дама», — продолжил он после паузы, бережно держа последнюю миниатюру в ладони. — «С каштановыми роскошно вьющимися волосами до плеч, в жемчужном ожерелье. Даты нет. Художник неизвестен».
Это было зеркало, а не миниатюра. Щеки у меня вспыхнули, губы задрожали — пальцы Фрэнка нежно коснулись подбородка, потом — изящной линии шеи. Слезы наполнили глаза и покатились по щекам, а в ушах все звучал поучительный голос. Потом он отложил миниатюру, и глаза мои уставились в деревянный потолок.
— Без даты… Неизвестен. Но ведь когда-то… она была живая.
Нечем стало дышать, сперва мне показалось, что из-за стекла, в которое была вставлена миниатюра. Но вот к моему носу прикоснулись чем-то мягким и влажным. Я отдернула голову и проснулась, чувствуя, что подушка под щекой мокра от слез. На плече лежала большая и теплая рука Джейми, он нежно тряс меня.
— Ш-ш-ш, девочка! Ну, тихо, тихо… Тебе просто приснился сон… Я здесь.
Повернув голову, я уткнулась носом в его обнаженное плечо. Я крепко приникла к нему, а в уши медленно входили знакомые домашние шумы, вновь возвращая к жизни, которая была моей… Моей!
— Прости, — прошептала я. — Мне снилось… снилось, что…
Он похлопал меня по спине и полез под подушку за платком.
— Знаю. Ты назвала его имя. — Голос звучал печально.
Я снова уткнулась ему в плечо. От него пахло теплом, взъерошенными со сна волосами, и этот запах смешивался со слабым ароматом свежего постельного белья.
— Прости, — повторила я.
Он фыркнул, но на смех это походило мало.
— Сказать, что я ревную тебя к этому человеку, было бы ничего не сказать. Жутко ревную. Но возражать против того, чтоб он тебе снился… Или чтоб ты плакала из-за него, тут я бессилен. — Палец нежно провел по мокрому следу у меня на щеке, потом он промокнул его платком.
— Так ты не возражаешь?
Он криво улыбнулся в полумраке:
— Нет. Ты ведь его любила. Разве я могу обижаться на то, что ты его оплакиваешь? К тому же меня утешает одна мысль. — Он замолк, я протянула руку и откинула взъерошенные рыжие волосы со лба.
