Она заполнила собой дверной проем с шуршанием одежд, напоминающим шелест крыльев летучих мышей, и обрушилась на герра Гертсмана с хищным криком, звучно целуя его в щеки:
— Мой дорогой друг! Вот неожиданная радость! Тем более приятная, что неожиданная! Что привело вас ко мне?
Выпрямившись, она обернулась к нам с широкой улыбкой на лице. Улыбка оставалась таковой, пока герр Гертс-ман объяснял ей цель нашего визита, однако еще менее опытная, чем я, предсказательница судеб могла бы заметить, как затвердевают у нее скулы и улыбка из искренней превращается в вымученную.
— Мы очень ценим ваши идеи и благородный порыв, mesdames. — Глубокий звучный голос продолжал рассыпаться в благодарностях, однако я заметила, как маленькие умные глазки изучают, оценивают, взвешивают, — видимо, она решала, как лучше распорядиться этой помехой, нарушившей привычный ход вещей, да еще умудриться выбить из этих набожных дамочек побольше денег, с которыми они были готовы охотно расстаться ради спасения собственной души.
Наконец, видимо приняв какое-то решение, она громко хлопнула в ладоши. В дверях, как чертик из шкатулки, возникла коротышка монахиня.
— Сестра Анжелика, будьте так добры, сопроводите этих дам в лабораторию. Выдайте им соответствующую одежду, а потом покажите палаты. Пусть они помогут при раздаче больным еды, раз уж проявляют такое желание. — Длинный широкий рот слегка искривила гримаса, показывающая, что мать Хильдегард сильно сомневается в желании дам посетить палаты.
Мать Хильдегард была великим знатоком человеческих душ. Три дамы, посетившие первую палату, где лежали больные золотухой, чесоткой, экземой и вонючей пиемией, тут же сочли, что вполне могут удовлетворить свою склонность к благотворительности, ограничившись пожертвованием определенных сумм на больничные нужды, и вихрем умчались обратно в лабораторию — скидывать грубые холщовые халаты, которые им там предоставили.
В центре следующей палаты долговязый мужчина в темном балахоне довольно умело проводил ампутацию ноги; умелость усугублялась еще и тем фактом, что никакого обезболивания при этом не применялось, а держали несчастного два дюжих мускулистых санитара и плотного сложения монахиня, усевшаяся на него верхом; к счастью, развевающиеся складки ее сутаны скрывали от меня лицо больного.
Одна из дам, следовавшая прямо за мной, тихо ахнула; обернувшись, я заметила спины двух других добрых самаритянок, улепетывающих по коридору; они столкнулись в тесном проходе, ведущем к лаборатории, то есть к свободе. За последним отчаянным рывком послышался треск рвущегося шелка, они прорвались и полетели по плохо освещенному коридору, едва не сбив с ног попавшегося на пути санитара с подносом, на котором лежали стопки салфеток и хирургические инструменты.
Обернувшись, я с удивлением обнаружила, что Мэри Хоукинс все еще рядом. Лицо ее было белее полотняной салфетки — следует заметить, что здесь, в больнице, белье было сероватого оттенка, — а вокруг рта и подбородка залегли голубоватые тени, однако она все же была рядом.
— Давайте живо, поторопитесь! — властно воскликнул хирург, адресуясь, по-видимому, к едва не сбитому с ног санитару, который, торопливо поставив поднос, подбежал к нему, держащему наготове пилу, с целью отпилить отделенную от плоти бедренную кость. Санитар наклонился наложить второй жгут над надрезом, пила задвигалась с неописуемым скрипучим звуком, и я предусмотрительно развернула Мэри Хоукинс спиной к этой сцене. Я ощущала, как дрожит ее рука, а розовые губки побелели и сморщились, точно побитые морозом лепестки цветка.
— Хотите уйти? — участливо спросила я. — Уверена, матушка Хильдегард закажет для вас карету. — Обернувшись, я вгляделась в полумрак холла. — Боюсь, что графиня и мадам Ламберт уже отбыли.
Мэри шумно втянула воздух, потом с самым решительным видом сжала губы.
— Н-н-нет, — пробормотала она. — Если вы остаетесь, то и я тоже.
Я твердо вознамерилась остаться — любопытство и стремление разузнать как можно больше об операциях, проводимых в этой больнице, оказались сильнее желания пощадить чувства Мэри.
Наконец и сестра Анжелика соизволила заметить, что мы остались. Вернувшись, она встала рядом и с еле заметной улыбкой на пухлом лице терпеливо ждала, когда мы, подобно остальным, ударимся в бегство. Я склонилась над койкой в углу комнаты. Под тоненьким одеялом тихо лежала страшно исхудавшая женщина. Глаза рассеянно блуждали по сторонам, казалось, она не замечает ничего вокруг. Но не сама женщина привлекла мое внимание, а странной формы стеклянный сосуд, установленный на полу рядом с койкой.
Он был до краев заполнен желтой жидкостью — вне всякого сомнения, то была моча. Я удивилась: что пользы было собирать мочу, когда в те времена не существовало ни методов химического анализа, ни даже лакмусовой бумаги? Но тут меня осенило.
Я осторожно приподняла сосуд, не обращая внимания на протестующий возглас сестры Анжелики. Принюхалась… Да, так и есть: помимо характерного кисловатого запаха испарений аммиака, жидкость отчетливо отдавала чем-то сладким, так пах прокисший мед. Секунду я колебалась, но другого способа проверки не существовало. С гримасой отвращения я обмакнула кончик пальца в жидкость и лизнула языком.
Мэри, наблюдавшая за моими манипуляциями с расширенными от удивления глазами, даже закашлялась, однако сестра Анжелика впервые за все время взглянула на меня с интересом. Я положила руку на лоб женщины — он был прохладным, жара или лихорадки у нее не наблюдалось.
— Хочется пить, да, мадам? — спросила я больную. Ответ я знала заранее, заметив возле изголовья пустой графин.
— Все время, мадам, — ответила она. — И еще я все время голодна. Сколько ни ем, а сплошные кожа да кости. — Она приподняла тоненькую, словно веточка, руку, демонстрируя костлявое запястье, затем бессильно уронила ее.
Я нежно похлопала по этой худенькой руке и пробормотала какие-то слова утешения. Диагноз мой оказался верным, но малоутешительным — в те времена еще не научились лечить диабет. Несчастная была обречена.
Опечаленная, я присоединилась к сестре Анжелике, которая, перебирая коротенькими ножками, едва поспевала за мной.
— Откуда вы узнали, чем она страдает, мадам? — с любопытством спросила меня монахиня. — Только по моче?
— Нет, не только, — ответила я. — У нее диа… — Как это у них называется?.. — Сахарная болезнь. Еда, которую она ест, не насыщает, все время хочется пить. И как следствие, выделяется моча в огромных количествах.
Сестра Анжелика кивнула, полное лицо так и светилось любопытством.
— Как вы считаете, мадам, она поправится?
— Нет, она обречена, — прямо ответила я. — Болезнь зашла слишком далеко, ей не протянуть и месяца.
— О-о… — Светлые бровки приподнялись, она глядела на меня уже не столько с любопытством, сколько с уважением. — То же самое говорит и месье Парнель.
— А кто он такой, этот месье Парнель? — небрежно осведомилась я.
