— Да? — спросила она наконец, и палец ее пробежал по нотным знакам, которыми были исписаны листки, пробежал легко и трепетно, словно она слышала звуки музыки через одно лишь прикосновение к этим знакам. Быстрое движение пальца — и листок перевернут, и перед ней уже следующий. — Что же вам хотелось бы узнать, месье Фрэзер? — спросила она.
— Сам толком не понимаю, матушка, — ответил Джейми, весь подавшись вперед. И, прикоснувшись к черным линиям на бумаге, слегка постучал по тому месту, где размазались чернила, — видимо, рука нетерпеливого творца перевернула лист прежде, чем они успели высохнуть. — Но есть в этой музыке что-то странное…
Губы монахини слегка раздвинулись, но это походило не на улыбку, а скорее на некое подобие ее.
— Вот как, месье Фрэзер? Однако, насколько я понимаю, — вы уж не обижайтесь, пожалуйста, — музыка для вас — это… нечто вроде замка, к которому не подобран ключ, верно?
Джейми громко расхохотался, и сестра, проходившая мимо по коридору, вздрогнула и обернулась, удивленная столь непривычными для больницы звуками. Там часто бывало шумно, но смех слышался редко.
— Вы весьма тактично охарактеризовали мои способности, матушка. И безусловно, не ошиблись. Услышав ту или иную мелодию, — его палец, куда более длинный и изящный, чем у матушки Хильдегард, постучал по пергаменту с мягким шуршащим звуком, — я не в силах отгадать, откуда она, из «Kyrie Eleison» или «La Dame fait bier», разве что по словам.
Тут уже настал черед матушки Хильдегард смеяться.
— Да, месье Фрэзер! — воскликнула она. — Ладно, хорошо, что вы хоть слова знаете… — Она взяла листок в руки, расправила его, и я увидела, как слегка набухло ее горло чуть выше воротника, пока она пробегала глазами ноты, словно молча, про себя, напевая их, а нога в огромном ботинке тихо отбивала такт.
Джейми сидел неподвижно, прикрыв здоровой ладонью искалеченную, и молча наблюдал за ней. Голубые глаза смотрели сосредоточенно, похоже, он вовсе не замечал шума, доносившегося из глубины помещения, где кричали больные, перекликались няньки и санитары и восклицали от ужаса и печали посетители, навещающие своих близких, а под древними каменными сводами потолка эхом отдавался лязг металлических инструментов, однако ни Джейми, ни матушка Хильдегард этого не замечали.
Наконец она подняла на Джейми глаза. Они сверкали, и она вдруг сделалась похожей на молоденькую девушку.
— Кажется, вы правы, — кивнула она. — Сейчас у меня нет времени как следует поразмышлять над всем этим, — она покосилась в сторону двери, в темном проеме которой мелькнула фигура санитара, тащившего мешок с корпией, — но здесь действительно есть что-то странное. — Она сложила листки бумаги на столе в аккуратную стопку. — Очень странное… — добавила она.
— Как бы там ни было, матушка, но не могли бы вы, обладая вашим даром, все же разъяснить, в чем тут фокус. Да, это сложно, я полагаю, это некий шифр, а язык, на котором составлено послание, английский, в то время как текст песен написан по-немецки.
Матушка Хильдегард издала тихий удивленный возглас:
— По-английски? Вы уверены?
Джейми покачал головой:
— Нет, далеко не уверен, а всего лишь предполагаю. По одной причине: песня прислана из Англии.
— Но, месье, — она слегка приподняла бровь, — ваша жена говорит по-английски, не так ли? Полагаю, вы вряд ли готовы пожертвовать ее обществом, если она согласится помочь мне сделать для вас это маленькое одолжение.
Джейми смотрел на нее с полуулыбкой на лице. Затем перевел взгляд вниз, к ногам, где расположился Бутон. Бакенбарды пса дрожали от еле сдерживаемого рычания.
— Предлагаю вам сделку, матушка, — сказал он. — Если ваша собачка не откусит мне задницу, когда я буду выходить отсюда, моя жена в полном вашем распоряжении.
Итак, в тот вечер, вместо того чтобы отправиться домой на Рю Тремолин, я поужинала с сестрами в монастырской трапезной за длинным столом и вернулась в личные покои матушки Хильдегард.
У настоятельницы было три комнаты. Первая была обставлена как гостиная, достаточно роскошно — ведь именно здесь она принимала своих официальных гостей. Вторая же просто потрясла меня, очевидно потому, что я не ожидала увидеть ничего подобного. Сперва показалось, что обстановка этого небольшого помещения состоит всего лишь из одного предмета — огромного клавесина из блестящего, прекрасно отполированного орехового дерева, верх и крышка которого над клавишами из слоновой кости были украшены ручной росписью в виде мелких цветочков на изящно изогнутой лозе.
Осмотревшись по сторонам, я обнаружила в комнате и другие предметы, в том числе книжные полки, целиком занимающие одну из стен и забитые трудами по музыковедению, а также нотами, подобными тем, что матушка Хильдегард поставила сейчас на пюпитр клавесина.
Жестом она пригласила меня присесть в кресло, стоявшее возле маленького секретера у стены.
— Там есть бумага и чернила, миледи, — сказала она. — Теперь посмотрим, что может поведать нам этот маленький музыкальный отрывок.
Ноты были записаны на толстом пергаменте, линии четко расчерчивали бумагу. Сами ноты, ключи и знаки пауз были выписаны с невероятным тщанием, по всей видимости, перед нами был окончательный беловой вариант. В верхней части листа красовалось название: «Lied des Landes», или в переводе с немецкого «Сельская песня».
— Название, как видите, предполагает нечто простое, незамысловатое, — сказала матушка Хильдегард, уткнув длинный костлявый палец в страницу. — А форма композиции совсем иная. Вы умеете читать ноты? — Крупная правая рука с коротко подстриженными ногтями и утолщенными суставами неожиданно нежно коснулась клавиш.
Перегнувшись через ее плечо, я пропела три первые строчки отрывка, стараясь как можно правильнее произносить немецкие слова. Наконец она перестала играть и обернулась ко мне:
— Это основная мелодия. Затем она повторяется в вариациях, но каких вариациях!.. И знаете, это напомнило мне кое о ком. Об одном маленьком старичке немце по имени Бах, он иногда посылает мне свои сочинения. — Она небрежно махнула рукой в сторону полок с рукописями. — Он называет их «изобретениями»; надо сказать, они действительно весьма изобретательны, одновременно наигрываются как бы сразу три вариации, они переплетаются между собой. А это, — и она бросила взгляд на нотный листок на пюпитре, — напоминает неуклюжую имитацию одного из его произведений. Я даже готова поклясться… — Что-то бормоча себе под нос, она отодвинула табурет из орехового дерева, встала и направилась к полкам. Пальцы торопливо перебирали ряды рукописей.
Наконец она нашла то, что искала, и возвратилась к клавесину с нотами.
— Вот произведения Баха. Довольно старые, не проглядывала их несколько лет… И все же я почти уверена… — Она погрузилась в молчание, быстро перелистывая ноты, лежавшие на коленях, и время от времени сверяясь с листком на пюпитре. — Ага! — Испустив этот победный клич, она выхватила один листок из нот Баха и протянула мне. — Вот, смотрите!
