Курт кивнул ему, тем же движением указав в сторону – пшел вон; в мыслях так и остался образ волосатого окорока, чумазого и жирного, который смотрит на него со стены в кладовке мелкими сальными глазками, отчего аппетит едва не испортился.
– А это Карл-младший, – сообщил Бруно, кажется заметивший его реакцию, и ухмыльнулся. – Милый паренек, верно?
Курт не удостоил бродягу ответом, принявшись за поедание колбасок и размышляя в молчании над тем, что уж ему-то попросту возбранено предвзятое отношение к окружающим – как приязненное, так и дурное, какое бы впечатление человек ни произвел на первых порах общения. С другой стороны, не ему ли и надо уметь понимать, что за люди рядом с ним, именно с первой минуты?..
– Их инквизиторство позволит мне теперь уйти? – подал голос Бруно, разразившись недовольным вздохом. – Дела насущные дожидаются.
– Подождут, – коротко бросил Курт, злясь на себя за то, что все-таки позволил этому человеку одержать над собой первую победу, – если сейчас повторить свое требование обращаться к нему как положено и прекратить паясничать, вполне может прозвучать вопрос в стиле «а то что?»… На который у него не будет иного ответа, кроме как прямого в челюсть.
Работа на новом месте явно складывалась все более неправильно.
– Это что – новая пытка такая, принуждать бедного голодного человека смотреть, как перед ним колбаски трескают? – не унимался Бруно; Курт скрипнул зубами. Прямой в челюсть постепенно начинал казаться не такой уж и плохой мыслью…
– Почему «новая»? – возразил он, принимаясь за вторую колбаску. – К слову, бедный человек, если уж так голоден, мог бы и заняться церковной стеной.
– Так я не понял, – уже с раздражением откликнулся тот, насупившись, – меня что – всерьез за стену? Это, типа, еретическое признание власти денег?
Курт поднял голову, оглядевшись, и положил вилку обратно. Трактирщик исчез – то ли решил убраться подальше от следователя, задающего вопросы, то ли очищал от многолетней пыли одну из комнат; Карл-младший тоже не показывался.
– Кто и чем уплатил тебе за приготовление тел к погребению? – спросил он, снова поворотившись к Бруно.
Тот застыл, хлопая глазами, и растерян, кажется, был неподдельно.
– Каких тел? – оторопело пробормотал бродяга.
Курт нарочито тяжело вздохнул, упершись в стол локтями, и чуть подался вперед, глядя на собеседника с сочувствием, будто на душевнобольного.
– Послушай, неужто ты каждую неделю обряжаешь по мертвецу? – не сумев уберечься от злорадного удовлетворения при виде его почти испуга, поинтересовался он, усмехнувшись. – Тогда нам действительно есть что обсудить; это уже болезнь.
– Вот черт возьми; это вы о тех двоих, что рысь загрызла? – с невероятным облегчением выдохнул Бруно. – Так бы и сказали. Вы уж больше не стращайте так честного человека…
– Если честный человек пообещает следить за выражениями в моем присутствии.
– Сегодня же пойду к нашему святому исповедаться в богопротивной брани, – сокрушенно покачал головой бродяга.
Один удар – всего один удар, и эта ухмыляющаяся физиономия уткнется в стол. С разбитым носом…
Курт встряхнул головой, осторожно переводя дыхание, и постарался отогнать от себя гневные мысли, которым было сейчас не время и не место. Как бы сегодня святому отцу не пришлось выслушивать исповедь самого господина следователя; это кроме того, что злость мешает работе, о чем наставниками было велено помнить не раз и не десять…
– К делу, Бруно, – приказал он тихо.
Бродяга пожал плечами, перестав улыбаться, и уселся поудобнее.
– За это платил капитан тутошнего барона самолично. Неплохо заплатил, между прочим, на полстены бы потянуло.
– Кто обнаружил погибших?
– Капитан и обнаружил: – Бруно махнул рукой в сторону, где остался вдалеке древний замок. – Их же рукой подать от замка нашли. Когда-то, местные говорят, охота там была приличная, а теперь барону не до того: горюет. Сын…
– Я знаю, – перебил Курт. – Дальше.
– Ну, чего дальше-то? Баронские люди перестали зверье прореживать, оно и расплодилось. Страх потеряли – бегают, где хотят. Иду как-то по подлеску, а там тетерев – здоровущий, как хряк; пялится на меня, гад, и не улетает…
– Капитан, – напомнил Курт, пытаясь не позволить себе взбеситься. – Он нашел тела, и?..
– Так что бы вам с ним самим не поговорить? Он-то про себя, небось, лучше расскажет; а то потом выйдет, что я не то брякнул по глупости, и хана капитану…
– Это не твоя забота. Почему он обратился именно к тебе?
Бруно зло улыбнулся, кивнув через плечо на дверь трактира:
– А вы, майстер Гессе, прогуляйтесь по Таннендорфу, поспрошайте, не жаждет ли кто мертвяков поворочать. Посмотрим, много ли желающих отыщете.
– А ты, стало быть, жаждал?
– Да что я в самом деле, больной, что ли? Мне денег дали. Можно и поворочать.
– И много дали?
– Пять талеров.
За обмывание двух тел, облачение в саваны… Если Курт верно помнил общепринятые расценки, то два; в крайнем случае – два с мелочью, но уж никак не пять. Не полстены, конечно, тут бродяга приврал, но все равно немало. Подозрительно немало; а для провинции особенно.
Невольно подумалось: кстати, если Бруно уже не просадил все пять талеров на колбаски, он достаточно платежеспособен для того, чтобы оштрафовать его за неуважение к следователю…
«К делу», – строго одернул Курт сам себя, возвращая мысли к нужному предмету.
– Тела с места смерти забирал ты сам или все тот же капитан?
– Как же, так он и станет с крестьянскими трупами возиться, – фыркнул Бруно, почти с ненавистью глядя на то, как Курт разделывается с последней колбаской. – Наш святой для этого дела пожертвовал своего ишака, тележку взяли у одного из съеденных, а грузил, перевозил и все остальное – я сам. Ну, за такие деньги – в самый раз.
Плюс перевозка, уточнил Курт, дожевывая последний кусок; тогда, в общем, получается, что заплачено было не так уж много. Что это, в конце концов, пришло ему в голову – в первый же день раскрыть убийство двоих крестьян кровожадным капитаном-стригом, главой замковой стражи? Даже если подвергать рассмотрению эту версию всерьез, пришлось бы для начала задаться вопросом, чем он питался до сих пор – капитан-то уж не мальчик. Пил кровь из старого барона разве что…
Или недавно покусан. Это, кстати, может быть…
Курт мысленно вздохнул. Если и имел выпускник номер тысяча двадцать один какой-то бесспорный donum naturae
[12]
, так это то явное несовершенство, по вине которого разум его легко уходил вслед за мимолетной думой, развивая постороннюю мысль до предела. Когда-то это было причиной недовольства наставников во время лекций. Курта, смотрящего в окно и, по их авторитетному мнению, «считающего ворон», карали за рассеянность, наверное, чаще, чем прочих. Избавиться от этого он так и не смог; единственное, чего удалось добиться, так это не терять, что называется, связи с действительностью, научившись не выпускать из внимания происходящее вокруг и даже реагируя на него. Впрочем, после лекции по арифметике, усвоенной, не выходя из состояния сна, это уже, наверное, мелочи…
