– А вот об этом я говорить уже не могу, прошу прощения… Так вы согласны?
– Конечно. Когда это нужно?
– Вчера, – отозвался Курт, не задумавшись; священник понуро кивнул:
– Понимаю. Мне нужен час, чтобы собраться. – Отец Андреас поднялся, нервно расправляя складки потертого одеяния, и уточнил: – У меня есть час?
– Разумеется, – несколько даже обиженно протянул Курт, извлекая кошелек на свет Божий, и вяло улыбнулся. – Зная вас, уверен – вы ни за что не попросите, хотя даже страшному и злобному инквизитору понятно, что в такую дорогу неимущим ехать нельзя.
– Господи, – покраснел святой отец, замерев, потом побледнел, вероятно внутренне не решив еще, оскорбиться ли ему или же смутиться, – да вы что…
– Эта часть не обсуждается, – отрезал Курт, хотя мысленно стонал над каждой монеткой, которую отсчитал; вопреки сложившемуся в народе суждению, представители Конгрегации в золоте не купались, а уж жалованье начинающего следователя, которое полагалось выпускнику номер тысяча двадцать один, и вовсе было смехотворным. Однако же отправить несчастного священника в дорогу ни с чем не позволяли ни совесть, ни, по правде говоря, предписания на подобный случай.
Священник потупился, принимая деньги, снова порозовел и невнятно пробубнил:
– Спасибо.
– Бросьте. То, что я прошу вас сделать, нужно мне, а стало быть, и благодарить меня не за что.
– Знаете, – еще тише пробормотал тот, – наверное, я вам должен кое в чем… вроде как исповедаться.
– Простите? – оборонил Курт растерянно.
– Когда я по настоянию своих прихожан записывал их… рассказы, – снова начав запинаться, пояснил отец Андреас, не поднимая глаз, – многие из них оставляли мне некоторые… средства… причем так, что не было возможности отказаться; иногда они их действительно оставляли… Вероятно, по их мнению, я должен был вручить их вам… Полагаю, вы не будете обвинять меня в том, что мне в голову не пришло этого сделать?.. Эти деньги я потратил на некоторые нужды моей церквушки; не знаю, насколько это вяжется с достоинством моего сана… Так что выходит, я на вас уже заработал…
Курт не ответил: он сидел недвижимо, все еще машинально потирая костяшками лоб и ощущая, как головная боль медленно уходит.
Вот в чем дело, осознал он внезапно так явственно, что удивился и разгневался сам на себя за свою глупость; как можно было не понять сразу… Вот что привлекло его внимание в одном из тех двух доносов, по причине коих он оказался здесь: отсутствие ошибок во втором письме. Он столь привык к нормальности, обыденности верного владения речью – и устной, и письменной, – что собственно неверности, неточности стали восприниматься как нечто неправильное; однако же здесь-то, сейчас, все должно быть наоборот! Это – крестьяне; они умеют писать и читать ровно в такой степени, дабы в случае нужды суметь составить долговую расписку или хоть прочесть ее, да и того не всегда бывает – как только что снова упомянул отец Андреас, ведь являлись же к нему с просьбой записать их бредни те, кто и этого не может! А те несколько строчек были составлены слегка просторечно, но грамотно, без единой ошибки…
– О Господи!.. – простонал Курт, ударив себя кулаком по лбу. – Болван!.. Бездарщина!..
– Что? – испуганно переспросил отец Андреас, отступив назад; Курт встряхнул головой, рывком поднявшись, и шагнул к священнику.
– Я сказал, что скорость – не главное, – произнес он, оставив возглас святого отца без ответа, – но теперь хочу просить, чтобы вы торопились. И когда прибудете на место, передайте кое-что на словах. Скажите, что я прошу не мешкать. Ситуация… острая.
– Боитесь – будет самосуд? – неуверенно уточнил тот; Курт взглянул на собеседника пристально, помедлил и, наконец, кивнул:
– Если и вы это поняли, то… Да, мне не нравится, как внезапно и быстро появилось то, что вы назвали просто сплетней. Мне еще кое-что не нравится, но это разговор долгий и не имеющий сейчас смысла… Напоследок – вопрос, – перебил он сам себя. – Скажите, где обучались грамоте те из жителей Таннендорфа, что умеют писать?
– Здесь, – несколько растерянно ответил отец Андреас. – Прежний священник давал уроки, и любой желающий мог… Я ведь тоже не против, только никому это сейчас не нужно.
– Все? Каждый?
– Да, все; ну, исключая тех, кто был обучен родственниками и родителями.
– По именам вы их знаете?
В лице святого отца на миг промелькнула снова та неприязнь, что отобразилась на нем в недавнем разговоре в саду; сделав над собою заметное усилие, тот ответил спокойно, покачав головой:
– Нет, не знаю. Поверьте, это правда.
– Вижу, – коротко отозвался Курт; сейчас не было никакого желания и времени снова заводить со святым отцом воспитательную беседу. – Прошу вас, припомните, никто не уходил из Таннендорфа? Учиться? Работать? Жить к родичам? Хоть куда-нибудь?
– Нет, никто. Кому тут это нужно – учиться? А работать – им и здесь неплохо.
– А родственников ни у кого за пределами деревни нет?
– Все родственники, у кого есть, – здесь. Кроме Карла, но это вам уж известно. А в чем дело?
– Не буду вас задерживать, – снова не ответив, вздохнул Курт и зашагал к двери. – Вы поняли меня, отец Андреас? Пусть поторопятся.
Не слушая уже ответа священника (хоть, быть может, его и не прозвучало), он вышел и решительным шагом устремился в юго-западную оконечность Таннендорфа, продолжая рассуждать на ходу; рассуждения были не слишком приятные и отдавали авантюрой.
Если принять за основание (на время, как гипотезу), что сосед желает заполучить земли фон Курценхальма и что это его… поименуем его агент… баламутит крестьян, дабы совратить их на бунт, то не следует ли допустить и то, что смутившее господина следователя письмо было написано им же? может статься, продиктовано соседским бароном? Оттого и столь непростецкий слог?..
Или – это сочинение единственного, кроме священника, более-менее образованного человека в этой глуши, подумал он хмуро, подходя к халупе, занимаемой теперь Бруно Хоффмайером. Еще один дурацкий поступок, быть может. Или же он и есть рука соседского барона во владениях барона местного?..
Бывшего студента дома не было; недавно сколоченная дверь была не заперта, да и замка как такового у нее не было, хотя имелся внутренний засов. Воспользовавшись случаем, Курт прошелся по домику, и впрямь имевшему величины весьма скромные, рассматривая обиталище беглеца. Учитывая, насколько недавно им был обретен во владение этот домик и сколько ему доставалось трудиться на других, можно было сказать, что руки у экс-студента в самом деле росли откуда положено и присловье о топоре
[39]
он воплотил в деле: по свежим, сияющим желтизной, деревянным деталям – рамам, двери, мебели, пусть и малочисленной, – было видно, что Бруно переделал здесь многое. И наверняка, с вновь пробудившимся сочувствием подумал он, намеревался основаться здесь надолго…
