– Вот о чем я и говорил, – пробормотал он тихо. – Как бы мне тут заодно с тобой кровь не пустили…
– Кишка тонка, – откликнулся Курт уверенно, садясь за стол; огляделся и, не обнаружив трактирщика, крикнул в потолок: – Карл!
Тот явился моментально, едва слышно поздоровался, пряча глаза, и, выслушав заказ, почти убежал.
Курт сумрачно уставился в столешницу, всей кожей ощущая нависшее вокруг напряжение. Внутренне он не был так уверен, как стремился показать, – кара за посягательство на члена Конгрегации, конечно, перспектива жуткая, но дальняя. Для этих людей сейчас гораздо более действительною была их собственная власть, власть связанного общей целью и силой большинства, нежели какой-то далекой Инквизиции. Она сейчас имела для них вполне конкретный облик; надо сказать, весьма непредставительный и отнюдь не устрашающий: облик юнца двадцати одного года от роду, каковой не сможет противопоставить их силе ничего…
Подав обед, Карл, все так же не проронив слова, спешно удалился, и тут же растворилась входная дверь, пропуская вовнутрь гурьбу крестьян.
Курт медленно поднял взгляд, чуть отклонившись назад и левой рукой сдвигая оружие так, чтобы рукоять лежала на коленях, пытаясь оценить свои силы и последовательность действий в случае осложнений. Зальчик тесный, не развернешься; стол тяжелый, одним движением не оттолкнешь; рядом Бруно, от которого еще пока неведомо, чего ожидать, а тех, напротив, человек двадцать пять – безоружных, но крепких мужиков…
– Да? – осведомился Курт, порадовавшись, что голос прозвучал ровно; задние ряды подались вперед, передние, напротив, отодвинулись, и кто-то, наконец, проговорил:
– Мы тут… у нас к тебе, парень, разговор нешуточный…
– Что-то не припомню, чтобы еще с кем-то здесь я переходил на «ты», – оборвал он, чувствуя, как напряглась каждая мышца, будто от холода, так, что заломило ребра. – И если кто запамятовал, ко мне принято обращаться «майстер инквизитор», – присовокупил Курт, выделив последнее слово, и в толпе обозначилось замешательство.
– Прощенья просим, майстер инквизитор… – смятенно поправился крестьянин. – Это мы от тревоги…
– И о чем тревога?
Ответ он знал и видел, что стоящие напротив люди тоже это знают; из-за спин сгрудившихся крестьян кто-то почти крикнул:
– Так, поди, знаете ж сами!
– Про стрига знать хотим! – осмелев, добавил другой, и в толпе заволновались, перебивая друг друга, переходя на повышенные тона, едва не на крик.
Курт молчал, глядя в сторону; прервать их сейчас можно было только криком же, а этого он был намерен избежать, если удастся, до конца – крик был бы показателем невыдержанности и даже слабости, и вот уж этого допустить нельзя. Он видел краем глаза, что Бруно смотрит на него с настороженным ожиданием, толкая под столом коленом, дабы призвать к действию, но что сделать, что сейчас сказать, он попросту не знал.
– Может, барон наш тебе денег сунул? – прорвался, наконец, чей-то возглас; Курт перевел взгляд на толпу, враз стихшую, и ровно произнес:
– Не понял.
Неизвестный смельчак молчал, и он повысил голос:
– Повтори, храбрец. В лицо мне скажи это еще раз.
Единство толпы расстроилось, в ее недрах засуетились, переругиваясь, и несколько рук вытолкнуло вперед человека в затасканной шапке. И это не переменилось со временем, подумал Курт мимолетно; при малейшей опасности они, как всегда, готовы сдать своего…
– Шапку в доме снимают, – глядя в серые, даже какие-то блеклые глаза перед собой, все так же негромко сказал Курт, и крестьянин поспешно сдернул мятый колпак, отведя взгляд и втискиваясь спиной в своих недавних единомышленников, словно бы тщась раствориться в них. – Так что ты сказал?
– Это… – едва слышно пробормотал тот, – это, простите, не я… это слух такой прошел, я ведь ничего такого…
– Ты обвинил меня в получении взятки.
– Да Господь с вами!
– Господь, несомненно, со мной, – подтвердил Курт. – А вот с вами что такое?
– Так ведь слухи… – неуверенно заговорил кто-то, снова из задних рядов, хоронясь за спинами. – Говорят, наследник нашего барона – того… стриг…
– Кто говорит?
– Да все говорят…
– Мы ведь это… спросить только…
– Мы ж знать хотим…
– Имеем право ж…
Крестьяне снова заговорили разом; неосторожный смельчак, воспользовавшись тем, что на него перестали обращать внимание, попятился, втеревшись в толпу вновь. На этот раз Курт долго ожидать не стал и, как только реплики опять стали острыми и громкими, повысил голос сам.
– Тихо! – скомандовал он, и в зальчике повисло молчание, нарушаемое лишь чьим-то недовольным шепотом. – Тихо, – повторил Курт, переводя взгляд на стоящих впереди. – А теперь я отвечу. Нет, слухи врут.
– Так говорили ж, что помер у господина барона сынишка, – оспорил кто-то, – а теперь, выходит, живой? Как так?
– И покойные-то, говорят, перед смертью видали, как тот бродит округ замка, вылитый, говорят, стриг…
– И горла-то, горла как покусаны!
– И кровь!..
– А семья у нас тут сгинула несколько лет тому – целиком семья, вечером была, а утром не стало! Небось, тоже кровосос треклятый оприходовал! Теперь-то уж знаем!
– Неладное что-то вы говорите!
– То есть, лгу? – уточнил Курт, переводя взгляд с одного на другого. – Это вы хотите сказать?
– Да что вы, – тут же торопливо возразил чей-то испуганный голос.
– Но обманулись, может…
– Ежели наш барон столько лет укрывал…
– Мог и надуть…
– Я сказал – тихо, – повторил Курт, и голоса вновь смолкли. – Нет, я не ошибся. Да, сын вашего барона не умер. Он болен. Просто болен.
– Да быть не может!
– Врет он вам или сам из ума выжил! Столько лет взаперти сидя – умом тронулся!
– Не больно-то почтительно, – заметил Курт, однако внимания заострять на этом не стал, продолжил, пользуясь очередным затишьем: – Альберт фон Курценхальм болен, у него редчайший и серьезный недуг… фотофобия, – выдал он с ходу первое приспевшее на ум сочетание и услышал, как Бруно рядом издал невнятный звук, схожий с усмешкой и иканием разом. – Это значит, что он не может пребывать на солнечном свету. Такое случается, и это не означает, что страдающий этой хворью – стриг. Я видел его, говорил с ним, обследовал его. Он вполне жив, хотя и нездоров как телесно, так и душевно.
– И что ж вы делать-то будете теперь?
– Нельзя ж так вот сидеть!
– Я не лекарь. Далее – не моего ума дело; я известил о произошедшем вышестоящих, и скоро здесь будут те, кто знает, что делать.
– А вы, стало быть, не знаете?
