Постучали. Заморна встал и отрыл дверь. За нею стоял его слуга.
— Можно поговорить с вашей светлостью в приемной? — спросил месье Розьер несколько торопливо.
Герцог вышел вслед за ним.
— В чем дело, сударь? Что-нибудь срочное?
— Хм! — начал Эжен. Его смуглая заостренная физиономия выражала несвойственное ей смущение. — Хм! Удивительные дела, милорд герцог. Прямо-таки фокус-покус, с дозволения вашей светлости.
— Как это понимать, сударь?
— Sacr#233;!
[8]
Я и сам толком не знаю. Малость опешил, когда увидел.
— Что увидел? Выражайся яснее, Розьер.
— Что вашей светлости делать, ума не приложу, — отвечал слуга, — хоть и помню: ваше величество выкручивались из таких переделок, когда я думал, будто все, конец. Но эта уже, на мой взгляд, из ряда вон… Я и вообразить не мог…
— Давай к делу, Розьер, или я… — Заморна поднял кулак.
— Mort de ma vie!
[9]
— воскликнул Эжен. — Я расскажу вашей светлости все, что знаю. Минут десять назад я шел по коридору, когда на лестнице раздались шаги — очень легкие, как будто ступает совсем маленькая ножка. Я обернулся — по лестнице спускалась дама. Милорд, это была дама!
— Так ты ее узнал?
— Узнал, если глаза меня не обманывают. Я стоял в тени, за колонной, и она прошла совсем близко, не заметив меня. Я видел ее очень отчетливо. Так вот, разрази меня гром, если это не…
— Кто, сударь?
— Герцогиня!
Наступила тишина, затем герцог очень четко и протяжно присвистнул, сунул руки в карманы и раза два медленно прошелся по комнате.
— Ты не ошибся, Эжен? — сказал он. — Знаю, ты не осмелишься мне лгать в таком деле, поскольку испытываешь похвальную и естественную приязнь к собственной шкуре. Да, все сходится, прах меня побери. Миссис Ирвинг, жена северного пастыря — сатирический намек на мою царственную особу! Бледная красивая шея, маленький рот и подбородок! Отлично! Желал бы я, чтобы эти рот и подбородок были в сотне миль отсюда! Что ее сюда понесло? Тревога за своего бесценного мужа… не может больше терпеть разлуки… должна выяснить, что с ним. Впрочем, удачно, что этот щенок Розьер ее узнал. Если бы она неожиданно вошла в комнату минут пять назад… Боже! Мне бы оставалось только связать ее по рукам и по ногам. Она бы этого не вынесла. Дьявол, что делать? Главное — не вспылить. С нею сейчас надо помягче. Говорить ласково, клясться и божиться на чем свет стоит, что никак не связан с экономкою мистера Пакенхема.
Закончив монолог, герцог вновь повернулся к слуге.
— Куда пошла ее светлость?
— В гостиную, милорд. Она и сейчас там.
— Ладно, Розьер, ни слова об этом, если тебе дорога жизнь. Понял, сударь?
Розьер прижал руку к сердцу, и Заморна вышел из комнаты, чтобы начать операцию.
Неслышно отворив дверь гостиной, он увидел у камина даму. Она стояла спиной к нему, но сомнений не оставалось. Фигура, наряд, кудрявая белокурая головка могли принадлежать только одной женщине — его единственной, надменной, ревнивой маленькой герцогине. Заморна прикрыл дверь так же бесшумно, как открыл, и сделал шаг вперед. Внимание Мэри было поглощено какой-то книгой. Стоя незримым за ее спиной, герцог видел, что она читает вложенный листок, на котором его собственной рукой было выведено:
Сент-Киприан! Твоя волна
По-прежнему поет,
Здесь юность выпита до дна,
Ночь приближается, темна,
Горит в закате пелена
Уединенных вод.
Прощай же! Ты меня манил
Твой берег посетить,
Опять изведать пламень жил,
Первоначальной страсти пыл,
Что холод лет не остудил,
Боль не дала забыть;
Доколь ты путь не изменил,
Тому, увы, не быть.
Под стихами стояло: «Морнингтон, 1829». Мэри почувствовала у себя на плече чью-то руку и подняла глаза. Сила притяжения возымела свое всегдашнее действие: герцогиня припала к тому, кого увидела.
— Адриан! Адриан! — только и могли вымолвить ее губы.
— Мэри, Мэри! — ответил герцог, противясь ее объятиям. — Хорошенькое дело! Как вы здесь очутились? Сбежали из дома в мое отсутствие?
— Адриан, почему вы меня покинули? Вы обещали вернуться через неделю, а прошло уже восемь дней. Я не могла более терпеть. С самого вашего отъезда я потеряла сон и покой. Вернитесь!
— Так значит, вы отправились на поиски мужа, — рассмеялся Заморна, — и вынуждены были из-за поломки экипажа остановиться в охотничьей избушке Пакенхема?
— Почему вы здесь, Адриан? — спросила герцогиня, которой тревога не позволяла подхватить его смех. — Кто такой Пакенхем? И кто эта особа, называющая себя его экономкой? И почему вы разрешили кому-то поселиться так близко к Хоксклифу, ни словом мне не обмолвившись?
— Я забыл сказать, — ответил его светлость. — Когда эти карие глаза на меня смотрят, у меня все остальное вылетает из головы. Что до Пакенхема, правду говоря, он ваш побочный кузен — незаконный сын старого адмирала, моего дяди, а экономка — его сестра. Voila tout.
[10]
А теперь поцелуйте меня.
Герцогиня исполнила сказанное, однако с тяжелым вздохом. Тень ревнивой тревоги, лежащая на ее челе, отнюдь не рассеялась.
— Адриан, мое сердце по-прежнему не на месте. Почему вы так надолго задержались в Ангрии? О, вы совсем обо мне не думаете. Даже и не вспомнили, что я вас жду. Адриан…
Она умолкла и заплакала.
— Мэри, возьмите себя в руки, — сказал его светлость. — Я не могу постоянно быть у ваших ног. Когда мы только поженились, вы не были так малодушны. В ту пору вы меня часто отпускали без всяких ревнивых сцен.
— Я хуже вас знала, — ответила Мэри. — А если мой разум малодушен, то лишь потому, что все его мужество растрачено в слезах и страхах о вас. Я совсем не так мила и хороша, как прежде, но вы должны простить мое увядание, поскольку сами стали его причиной.
— Упадок духа! — воскликнул Заморна. — Стремление во всем видеть дурное! Помилуй Бог! Грешница впала в свои тенета. Хотел бы я добавить: в стороне я буду от них. Мэри, никогда больше не говорите, что подурнели, пока я сам такого не скажу. Поверьте мне: в этом и во всем остальном вы мой идеал. Вы так же не можете поблекнуть, как не может увянуть мрамор, — по крайней мере в моих глазах. Что до вашей нежности, хотя я порой и упрекаю вас за ее избыток, потому что она иссушает вас, превращая в тень, это крепчайшая цепь, связывающая меня с вами. Приободритесь же! Сегодня вечером вы отправитесь в Хоксклиф — до него всего несколько миль. Я с вами поехать не могу, потому что должен решить с Пакенхемом кое-какие неотложные дела, но завтра утром буду в замке до зари. Карету к тому времени починят; я усажу вас в нее, сяду рядом, и мы помчимся в Витрополь, и следующие три месяца я буду утомлять вас своим обществом дни напролет. Чем еще я могу вас успокоить? Если вы предпочитаете ревновать меня к Анри Фернандо, барону Этрею, или к Джону, герцогу Фиденскому, или к обворожительному графу Ричтону — ибо, клянусь Богом, в нынешнем путешествии он был моим единственным спутником! — тут я ничего поделать не могу. Мне остается в полном одиночестве заливать тоску содовой водой. Или обратиться в камень, чтобы из меня изваяли Аполлона для вашей туалетной комнаты. Боже, в моей добродетели усомнились!
