Голос умолк, и в комнате стало еще темнее, чем прежде. Высокий джентльмен стоял на лужайке сразу за упомянутой дверью, спиною к дому, лицом к широкой равнине под синим шатром небес. Он застыл молча и неподвижно, словно погруженный в вечерние размышления, подняв голову к южному созвездию, которое медленно зажигало в ночном небе звезду за звездой.
Впрочем, раздумья длились недолго: насвистывая удалой мотивчик, джентльмен повернулся к стеклянной двери, открыл ее и шагнул в дом.
— Темень-то какая! — С этими словами вошедший потянулся к сонетке.
— Я просил бы вас не требовать свечей, — донеслось из непроницаемой тьмы.
— Это еще почему? Что вы тут делаете в одиночестве, старый сумасброд?
— Я буду очень признателен, — отвечал слабый голос, — если вы совершите насилие над своею всегдашней бесцеремонностью и станете в моем доме обращаться ко мне по имени.
— Какие нежности! — воскликнул ночной гость. — Я вынужден буду поступить в пансион для благородных девиц и улучшить свои манеры, иначе не сумею угодить жеманному щеголю ушедшего века в его сельской норе. Браммел, где вы?
— Браммел, быть может, и вправду имя, — отвечал сладкогласный незримый дух, — но точно не мое. Полагаю, вы употребили его в качестве прозвища — вульгарный обычай, принятый у вульгарных людей. Вероятно, лорд Арундел называет мистера Энару Кровопийцей, а синьор Фернандо в ответ именует шевалье Фредерика Обмылком. Мистера Говарда Уорнера при вашем дворе величают не иначе как Козочкой, а мужлана, обитающего в Гернингтоне, кличут Навозной Кучей.
— Отлично сказано, мой дерзкий петиметр, — отвечал высокий садовник, отдававший указания насчет розовых кустов. — Отлично, мой старосветский павлин, я охотно послушаю еще.
— Вы копались в навозе, Артур? — спросил невидимый оратор. — От вас идет запашок — аромат конюшни, я полагаю?
— Я и впрямь заходил на вашу конюшню несколько дней назад, — ответствовал землеустроитель. — По недосмотру хозяина она пребывает в таком авгиевом состоянии, что, вполне возможно, запах не выветрился до сих пор, хотя я немедля сменил платье и вдобавок принял ванну.
— Почему вы так любите возиться с домашней скотиной? — вопросил голос. — Потому что Арундел нанял вас покупать лошадей и собак и угощает джином всякий раз, как вы отыщете ему кровного жеребца или породистую гончую?
— Не совсем так! Просто в их бессловесном обществе я отдыхаю от колкостей желчного старого джентльмена, сочетающего слабое здоровье с дурным нравом.
Ответу помешал приступ надсадного кашля, который оставил по себе частое прерывистое дыхание, отчетливо слышимое в наступившей тишине.
— Вам ведь не хуже нынче вечером? — произнес герцог Заморна, придвигая кресло к дивану, на котором возлежал его тесть.
— Мне хуже с каждым вечером, Артур.
— Бросьте! Это ипохондрия. Напротив, вам лучше день ото дня. Я только сегодня утром заметил Зенобии по поводу ваших затянутых ляжек и шелковых чулок, что вам к лицу этот старомодный форс.
— Артур, мне неприятны ваши речи, а особенно — ваш вульгарный жаргон.
— О, живя в глуши, вы заделались утонченным романтиком! Думаю, если бы я вытащил вас на воды — да хоть в Моубрей, — это бы пошло вам на пользу, особенно если бы вы согласились показываться на людях и обедать за общим столом.
Послышалось легкое шелестение, как будто кто-то с усилием встает, затем голос: «Я ухожу!» Однако Заморна придвинул кресло еще ближе к дивану, дабы преградить собеседнику путь.
— Не капризничайте, — сказал ом. — И не надо закатывать истерику из-за того, что вам предложили обедать в обществе десятка хорошо одетых, хорошо воспитанных господ, каждый из которых, ручаюсь, куда лучше вашего осознает свое положение и налагаемые им светские обязанности.
— Вы что, составили заговор с целью отправить меня в Моубрей? — спросил граф.
— Не знаю. Я об этом думаю, — ответил его зять. — Особенно если вы будете упорствовать в своем затворничестве.
— К черту! Довольно меня оскорблять! — воскликнул Нортенгерленд внезапно переменившимся голосом и, резко сев на диване, посмотрел на зятя в упор. Даже в густых сумерках было видно, как сверкают его глаза.
Заморна рассмеялся.
— Что за новый стих на вас нашел? — спросил он. — Знаете, кого вы мне сейчас больше всего напоминаете? Луизу Вернон. Те же театральные аффекты, та же склонность к внезапным переменам настроения.
Граф с мгновение молчал, затем, когда гнев схлынул, улегся обратно на подушку.
— Где теперь Луиза? — спросил он. — По-прежнему на вашем попечении?
— Да. Я поселил ее в небольшом домике по другую сторону Калабара.
— Я думал, она в форте Адриан.
— Нет. Она так невзлюбила это место, что я боялся — из чистого упрямства загонит себя в гроб. Мне пришлось найти ей другой дом, но с условием, что, если и он окажется нехорош, она тут же отправится в прежний.
— Вы с нею видитесь?
— Виделся недели три назад, первый раз после возвращения с Цирхалы.
— Точно в первый раз, Артур?
— Точно. А почему вы допрашиваете меня с таким пристрастием? Уж не ревнуете ли вы, старый пуританин?
— У меня еще не было случаев ревновать к вам, однако ж Луиза очень хороша собой, и хотя сейчас я не дам за нее и завитка ваших августейших кудрей, мне не хотелось бы уступать ее никому, даже вашему величеству.
— Не тревожьтесь, сударь. Думаю, наши вкусы очень различны. Вернон никогда не казалась мне красавицей. Она такая смуглая и бешеная.
— Она пугает вас, Артур?
— Почти. Особенно когда расчувствуется.
— А, значит, эта ведьма опробовала на вас прославленную методу? Ну-ка сознавайтесь. Она предлагала вам свою любовь?
— Весьма неистово, — со смехом отвечал его светлость.
— Черт ее побери! — пробормотал Нортенгерленд. — И что она сказала?
— Что она меня обожает — не так, конечно, как обожала когда-то божественного Перси, ибо то была ее первая любовь, «а вашему величеству известно, — продолжала маленькая греческая актриса, прикладывая руку к сердцу, — что первое чувство может погасить только смерть».
Заморна изобразил манеру леди Вернон, и Перси издал слабый смешок.
— Передайте ей, — сказал он, — что я всецело с этим согласен. Как бы часто меня ни увлекало сладкогласное пение оперных сирен, жгучие глаза и черные кудри, я до конца верен своей первой любви, Роберту Кингу, эсквайру. Кстати, Артур, она когда-нибудь поднимала на вас руку?
— На меня?! — изумился герцог. — Что вы, Перси, я в жизни не видел такой боязливой особы. Она начинает дрожать, стоит мне подойти, а если я делаю резкое движение или повышаю голос, пугается и вскрикивает.
— Бедная Луиза! — сочувственно проговорил граф. — Полагаю, она живет в вечном страхе, что в одно прекрасное утро вы отрубите ей голову.
