Очень часто, когда сумерки сгущались и ровное алое пламя камина окрашивало обои в более теплые тона, раздумья мисс Гастингс принимали новый оборот. Пылкая девушка грезила о сэре Уильяме Перси. Она не думала больше с ним видеться, краснела при мысли, что когда-то самонадеянно позволила себе вообразить, будто не вполне ему безразлична, и все же вспоминала его голос, слова, облик с тем романтическим чувством, о котором мало кто на земле имеет хотя бы самое отдаленное представление. Все связанное с ним хранилось в ее памяти как сокровище. Она могла отчетливо повторить каждое слово, могла как въяве увидеть его лицо, быстрый орлиный взор, привычные жесты. Упоминание в газете его имени или какого-то связанного с ним эпизода становилось для мисс Гастингс эпохою в жизни; все эти заметки тщательно сберегались и бесконечно перечитывались. В одной из них сообщали, что сэр Уильям включен в список офицеров для планируемой восточной кампании; живое воображение мисс Гастингс получило обильную пищу для фантазий. Она рисовала себе грядущие опасные и славные странствия сэра Уильяма, представляла его в самых разных ситуациях: перед боем, на утомительном переходе, на привале у реки. Вот он спит под луной, и тропические растения колышут над ним широкие листья. Без сомнения, думала мисс Гастингс, молодому гусару сейчас снится его любовь; в сновидении над походной постелью склоняется прекрасное лицо, виденное в столичных салонах и запечатленное в сердце.
Мысль прервала поневоле
Чудных грез волшебный сон,
В чащу дальних джунглей боле
Взор ее не погружен.
Скорей прогнать виденье,
Вернуться к прозе дней,
Сэр Вильям и в забвенье
Не может мечтать о ней.
Зачем влачить бесплодно
Оковы горьких грез?
Отныне сердце свободно
Иссяк источник слез.
Прочь, прочь, иначе погубит
Власть неотвязных чар!
Но блаженна та, кого любит
Младой ангрийский гусар!
Высшее счастье земное
Жребий кому-то дал —
Встретив, прижать героя
К сердцу, что он избрал.
О сладостные признанья,
Клятвы и пламень уст!
Горше смерти таить страданье
Неразделенных чувств.
Так думала мисс Гастингс; такие или почти такие слова ложились на музыку у нее в голове. Однако вслух они не прозвучали. Мисс Гастингс не смела признаться в своем безумии даже самой себе. Она лишь на миг помедлила у открытого фортепьяно, тронула пальцами клавиши и, сыграв ноту-другую печальной мелодии, пропела последние строки последнего куплета:
Горше смерти таить страданье
Неразделенных чувств.
Но тут же отдернула руку, захлопнула инструмент и довольно резко высказалась вслух по поводу чистейшего безумия, потом зажгла свечу и, поскольку часы уже пробили одиннадцать, взбежала по лестнице в спальню так быстро, словно за нею гналось привидение.
Глава 4
Как-то погожим вечером мисс Гастингс вышла погулять. Она уже оставила позади шумную Заморну и медленно брела по Гернингтонской дороге. Сбоку тянулась высокая стена помещичьего парка, впереди лежала тихая открытая местность. Время от времени мимо проносились всадник или карета, но в целом вечер и пейзаж были исполнены мирного покоя. Мисс Гастингс, закутанная в шаль, с опущенной вуалью на шляпке, неспешно шла вперед, радуясь случаю побыть в тиши, когда никто не отвлекает разговорами и можно без помех предаваться мечтам. Проезжающие дилижансы поддерживали в ней какое-то странное ожидание: она каждый раз вглядывалась в седоков, не вполне понимая, кого надеется увидеть — быть может, какого-нибудь знакомца из далекого Пендлтона.
Следуя привычному маршруту, она довольно скоро повернула на старую боковую дорогу. По одну сторону тянулась зеленая изгородь, по другую — поля. Здесь спокойствие и тишина были еще более полными. Почтовый тракт остался позади; чувство безраздельного одиночества усилилось. Вечернее солнце, казалось, улыбается еще мягче. Далеко в поле какая-то птица то чисто и весело выводила звонкую трель, то задумчиво умолкала. Мисс Гастингс подошла к старым воротам; столбы были каменные, серые, в зеленых пятнах мха, бревенчатый частокол покосился и зарос бурьяном — прекрасная натура для художника. За воротами начинался большой луг, вернее, целая череда лугов, потому что дорога вела через калитки в изгородях, с пастбища на пастбище, и где оканчивалась — неведомо. Здесь мисс Гастингс привыкла гулять часами, удовлетворяя болезненную тягу к строительству воздушных замков, вполне счастливая, если не считать минут, когда ее пугал отдаленный рев гернингтонского быка, страшилища этих мест.
Подойдя к воротам, она машинально протянула руку, чтобы повернуть щеколду. Створки были открыты, и она вошла, но тут же вздрогнула и остановилась. На камне за воротами лежала мужская шляпа и перчатки; рядом, охраняя их, сидел спаниель. При виде незнакомки пес вскочил и тявкнул — впрочем, без особой злости: инстинкт подсказывал ему, что приближающееся существо не опасно. Откуда-то донесся негромкий свист, однако человека, его издавшего, нигде видно не было. Собака заскулила и послушно легла. Мисс Гастингс пошла дальше.
Она не успела сделать и нескольких шагов, как сзади раздалось громкое изумленное восклицание. Разумеется, девушка обернулась. Справа от нее росли кусты орешника, под которыми трава была особенно мягкой и зеленой. На этом растительном ложе, в лучах вечернего солнца, полулежал господин без шляпы, с книжкой в руке, которую он якобы читал, хотя сейчас его взгляд был обращен не на страницу, а на мисс Гастингс. Солнце, как уже упоминалось, светило ярко; лоб, рот, нос, волосы господина, его бакенбарды, голубые глаза и прочая и прочая — все было на полном виду. Ну конечно, мой читатель узнал этого джентльмена — сэра Уильяма Перси ни с кем не спутаешь. Хотя каким ветром его занесло сюда, в самый тихий и отдаленный уголок гернингтонских выгонов, мне, скажу по чести, не хватает ума вообразить.
Мисс Гастингс, которая, как читателю известно, питала к нему определенную романтическую склонность, вздрогнула от неожиданной встречи. Минут пять она не могла выговорить ни слова и тщетно пыталась собраться с мыслями, чтобы извиниться за то, что сэр Уильям мог счесть назойливым вторжением. Тем временем баронет встал, взял шляпу и подошел к мисс Гастингс. Его взгляд и улыбка выражали что угодно, только не досаду человека, чье одиночество бесцеремонно нарушили.
— Что же вы и словечка мне не скажете? Да еще и побелели как полотно, на лице ужас. Надеюсь, я вас не напугал?
— Нет-нет, — проговорила она с волнением в голосе, — просто здесь обычно никого не бывает, и я боюсь, что обеспокоила сэра Уильяма. Очень сожалею. Мне надо было послушаться спаниеля и сразу повернуть назад.
— Назад? Почему же? Вы боитесь Карло? Мне казалось, он приветствовал вас вполне дружески. Честью клянусь, умный пес почувствовал, что приближающаяся особа не доставит его хозяину огорчения. Будь это здоровенный грубый мужлан, Карло бы вцепился ему в глотку.
