Это предубеждение не позволяло Каролине и на минуту забыть про ненависть к вилле и окрестностям. Она твердо решила, что в этом сезоне ее рай — в Витрополе. Там сосредоточились все удовольствия, о которых она мечтала, все люди, к которым она питала интерес, — люди, ради которых стоит жить, наряжаться, расточать улыбки. Когда здесь она надевает хорошенькое платье, какой от этого прок? Способны ли мрачные горы оценить платье? Когда она особенно мила, кто скажет ей комплимент? Когда она спускается вечером в гостиную, кто будет с нею смеяться и шутить? Кто ее там встретит, кроме кресел, оттоманок и маленького пианино? Никакой надежды на приятных гостей или радостное свидание.
И тогда Каролина представляла, что входит сейчас в гостиную Эллрингтон-Хауса, и, может быть, прямо напротив нее, у мраморного камина, стоит кто-то, кого ей хотелось бы видеть, и, возможно, больше в комнате никого нет. Она подробно рисовала себе сцену встречи. Воображала приятное изумление. Джентльмен в первую минуту ее не узнает: она уже не в детском платьице и держится как взрослая. Она подходит величаво; он, возможно, делает шаг навстречу. Она бросает на него короткий взгляд — только убедиться, что не обозналась. Нет, ошибки быть не может. Он в синем фраке и при пышных усах и бакенбардах, а его нос отнюдь не уменьшился и по-прежнему напоминает видом башню, обращенную к Ливану. Минуту или две он смотрит на юную леди, затем в глазах брезжит свет. Сцена узнавания. Дальше в мысленной картине присутствовала некая неопределенность. Каролина не знала, как именно его светлость себя поведет. Быть может, скажет просто: «Мисс Вернон, неужели это вы?» — и далее последует рукопожатие. Такого приветствия, по мнению юной леди, было бы вполне довольно, если бы в комнате присутствовал кто-нибудь еще, но если нет — если бы она застала его светлость в одиночестве, — столь холодная встреча была бы недопустима. Он должен назвать ее своей маленькой Каролиной и поцеловать хотя бы разок. Что в этом дурного? Разве она не его воспитанница? Дальше ей мысленно рисовалось, как она стоит рядом с ним у камина, отвечает на расспросы о Париже, изредка поднимая глаза и чувствуя всякий раз, насколько он ее выше. Она надеялась, что никто не войдет в комнату, ведь ей помнилось, как свободно говорил опекун во время их одиноких прогулок — куда свободнее, чем если рядом был кто-нибудь еще.
Примерно так далеко успевала зайти Каролина в своих мечтаниях, и внезапно что-нибудь возвращало ее к яви — например с шумом падали через решетку прогоревшие уголья. Вот уж поистине жестокое пробуждение! Каролина обнаруживала, что она по-прежнему в Фидене, откуда до Витрополя и Эллрингтон-Хауса — три сотни миль, и, сколько ни желай, ей туда не вернуться. В такие минуты мисс Вернон садилась и начинала плакать, а когда батистовый платок промокал насквозь, она утешала себя мыслями о письме, оставшемся в Уэллсли-Хаусе, и пускалась в новые мечтания о действии, которое оно произведет. Хотя дни сменяли друг друга, а ответ все не приходил и у дверей не останавливался гонец на взмыленном коне с известием об окончании ссылки, Каролина все не отказывалась от надежды. Она не могла поверить, что герцог Заморна забыл ее настолько, чтобы не откликнуться на просьбу. Однако прошло уже три недели, и с надеждой пора было прощаться. Отец не писал, потому что сердился на дочь. Опекун не писал, потому что чары Каролининой сестры, словно опиумная настойка, усыпили его память, стерли воспоминания о других женщинах, заглушили всякую мятежную тягу к блужданиям вдали.
Мало-помалу до мисс Каролины начало доходить, что ее отбросили с презрением, точно так же, как сама она откладывает надоевшее платье или выцветший шарф. В глубоких раздумьях, во время ночных страж, мисс Вернон осознала — сперва смутно, затем с полной ясностью, — что совсем не так важна для графа Нортенгерленда и герцога Заморны, как нашептывало ей тщеславие.
«Я правда думаю, — с сомнением говорила она себе, — что папе нет до меня дела, потому что они с мамой не были обвенчаны и я не законная его дочь. Наверняка он гордится Марией Генриеттой, поскольку она так удачно вышла замуж и все считают ее красавицей. А для герцога Заморны я просто маленькая девочка, которой он когда-то подыскивал учителей, чтобы ее научили играть на фортепьяно песенки, рисовать пастелью, говорить с правильным парижским акцентом и читать скучные, заумные, дурацкие итальянские стишки! А теперь он сбыл меня с рук и вспоминает не чаще, чем рахитичных сыновей лорда Ричтона, которых иногда сажал на колени, чтобы сделать приятное другу. Нет, я не хочу, чтобы он так ко мне относился! А как я хочу? Как он должен на меня смотреть? Не знаю, надо подумать. Не будет вреда, если я порассуждаю об этом сама с собой, ночью, когда невозможно заснуть, так что остается лишь глядеть в темноту и слушать, как часы отбивают половины и четверти».
Убедив себя, что тишина не слушательница и одиночество не зритель, Каролина прижалась щекой к подушке и, зажмурившись, чтобы не видеть даже смутных очертаний большого окна, которое только и нарушало полную темноту ее спальни, продолжила свои рассуждения: «Я правда думаю, что герцог Заморна мне очень нравится. Не знаю точно почему. Он не хороший человек, судя по тому, что сказал мистер Монморанси, и не особенно добрый или веселый. Если на то пошло, в Париже есть десятки джентльменов, во сто раз более любезных и остроумных. Юные Водевиль и Дебаран за полчаса наговорили мне больше комплиментов, чем он — за всю жизнь. И все равно он мне ужасно нравится, даже когда ведет себя дурно. Я думаю о нем беспрестанно, думала все время, пока жила во Франции, и ничего не могу с собой поделать. Неужели…»
Она прервала мысленную тираду, подняла голову и оглядела спальню. Темнота и тишь. Каролина вновь легла на подушку. Вопрос, который она себе задала, вернулся: «Неужели я его люблю?»
— О да! — воскликнула Каролина, вскакивая в неодолимом волнении. — Да, люблю, и сердце мое разрывается!
«Я очень гадкая, — думала она, снова забираясь под одеяло. — Не очень, — успокаивала совесть. — Я люблю его только в таком смысле: я желала бы все время быть рядом и делать то, что ему приятно. Я хочу, чтобы он был холост, но не потому, что мечтаю выйти за него замуж, — ведь это нелепость; просто не будь у него жены, он бы чаще обо мне думал. Мистер Монморанси говорил о моей сестре Мэри так, словно она заслуживает сочувствия. Чепуха! Быть такого не может. Наверняка герцог любил ее до безумия, когда они поженились, и вообще: она до сих пор живет с ним, каждый день видится и беседует. Хотела бы я побыть такой же несчастной: чтобы она на месяц стала Каролиной Вернон, а я — герцогиней Заморна.
Ах, если бы существовало волшебство и герцог узнал, как я его люблю и как лежу сейчас без сна, мечтая о встрече с ним, что бы он подумал? Наверное, только посмеялся бы и сказал, что я дурочка. Почему, ну почему он не ответил на мое письмо? Почему папа такой жестокий? Как темно! Скорее бы настало утро. Било всего час. Не могу уснуть; мне так жарко, так беспокойно. Вот бы сейчас к моему изголовью подошел дух и предложил исполнить любое мое желание. Будь он добрый или злой, я бы рассказала все и попросила дать мне власть над герцогом Заморной: чтобы он полюбил меня, как никого прежде не любил. И еще пусть герцогиня вновь станет мисс Перси, и разонравится ему, и не будет такая красивая, тогда, я верю — вопреки судьбе! — он полюбит меня и женится на мне. Ну вот, я схожу с ума. Пора остановиться».
