— Ха! — воскликнула она презрительно, усмотрев в его жесте уничижение. — Феличка… дорогой… — она говорила так, словно была мудрее и опытнее его, — неужели ты не понял, что это было по любви… ты не находишь?.. — она дунула на свою чёлку, которая взлетела, как пушистое облако, и опустилась на место.
Сердце его ёкнуло ещё слаще. Как долго, оказывается, он ждал именно такого мгновения — всю жизнь, не меньше, и, должно быть, дождался, потому что через мгновение обнаружил себя страшно изумлённым да ещё и с открытым ртом. Лора засмеялась, заставила-таки его покраснеть, и он растерялся и не знал, то ли ставить ей ещё один плюсик, то ли кидать бонус в свою копилку тщеславия. Ах, как давно с ним не случалась эта самая любовь! Она осталась где-то там: на первом или втором курсе универа, в школе, а еще раньше — в песочнице, где он играл во дворе, и на радостях за такие речи Феликс готов был страстно расцеловать её, лишь бы только она подтвердила исключение из правил, но она вдруг добавила абсолютно трезвым голосом:
— Я еду с тобой! — и всё испортила.
— Зачем?.. — не понял он. — Куда?.. — он вообще забыл, что должен делать, и медленно дефилировал в сторону реальности.
Ба! Рассудок взял верх. Феликс вдруг покраснел ещё гуще: это был финал комедии. Мы знакомы, вспомнил он. Это было на корпоративной вечеринке полгода назад. Тогда она блистала в обществе учредителей, издателей, генеральных и главных. Каким-то образом она очутилась рядом с ним в баре. Да, я помню, что вёл себя, как высокомерный болван. Мы чокнулись, выпили коктейль и обменялись ничего не значащими колкостями, потому что страшно понравились друг другу, но не хотели в этом признаться, потому что находились на разных полюсах большой, сложной машины под названием «журналистская конкуренция». Я даже не помню, припоминал он, чем же она меня тогда удивила? Нашла, что называется, коса на камень. И вообще работа в конкурирующих фирмах накладывала на сотрудников обязательства. Я служу в «Единогласии», она — в «Свободном мире». Нельзя сказать, что мы явные враги, но стоим по разные стороны баррикады: «Единогласие» за «новую свободу», а «Свободный мир» — за патриархальную Россию, но с новым укладом, поэтому мы и не праздновали друг друга. Вот откуда я её помню, её чёрные, как маслины, глаза и рыжеватую пушистую чёлку, которую она имела привычку раздувать, как павлин хвост, к месту и не к месту. А шикарные ноги, как у лучших фотомоделей? За одни только ноги можно было отдать богу душу. Звали же её на самом деле не Лора, а Лариса Максимильяновна Гринёва — восходящая звезда «Свободного мира» и «секс-символ» этой же газеты. Так, по крайней мере, утверждалось на глянцевых обложках гламурных журналов и на вестниках самых модных тусовок. Так вот кого я нежданно-негаданно подцепил вчера, понял он и невольно застонал, словно от зубной боли, потому что это была даже не большая, а сверхбольшая ошибка и очень непростительная ошибка, подобная «Титанику». Точнее, ошибок было две: первая — всё это неспроста, а заговор (Феликс не любил историй с неясной концовкой), вторая — Гринёва ему понравилась, настолько понравилась, что он даже целую неделю думал о ней, и это при той ситуации, что девушек вокруг пруд пруди, стоит только поманить пальцем. Теперь надо держать ухо востро, ведь не из-за любви же она прыгнула в мою постель? Конечно, нет. Я знаю, что она цинична и спит с их главным. И я ни на секунду не обольщаюсь на свой счёт. Зачем ей какой-то журналист, пусть даже он и хорош собой: с твердым взглядом и внешностью киногероя? При этой мысли ему пришлось выкинуть из копилки тщеславия сразу десять бонусов. Но легче от этого не стало. Значит, и здесь тонкий расчет с дальним прицелом. Ведь я тоже считаюсь самым перспективным и модным, перед которым открываются самые что ни на есть крепко запертые двери. Неужели она думает раскрутить меня на какой-нибудь ерунде типа любовь? Не выйдет! Он вздохнул, как перед прыжком с парашютом. Циничность, которой он был заражён не меньше любого столичного журналиста, снова поднялась в нём тёмной, мрачной волной.
— Всё! Вылазь! — потребовал он, останавливаясь там, где было запрещено. — Приехали!
Она посмотрела на него с удивлением, как на полного идиота, сбежавшего из Кащенко:
— Фелюшенька, ты что? Хочешь оставить меня одну на улице в три часа ночи?
Они находились на Смоленском бульваре. Бледная луна висела над городом. Редкие прохожие выгуливали собак. Вот-вот должен был загореться зелёный цвет, и сзади уже нервно сигналили.
— Ну, во-первых, уже не ночь, — напомнил он и посмотрел наружу: серые весенние сумерки наполняли его старый, знакомый район Пречистенки, в котором он провёл детство, юность и отроческие годы. С восходом солнца начнётся жара, которую он, как северный человек, плохо переносил. — До метро здесь пара шагов. А во-вторых, не называй меня Фелюшенькой! — заволновался он.
— Феля, ты забыл, что метро ещё не работает? — капризно напомнила она и скрестила свои шикарные ноги, которые даже в джинсах не вызывали никаких благородных чувств, кроме вожделения.
Он не стал возражать — глупо, если женщина не хочет выходить из машины, не вытаскивать же её силой. Народ сбежится. Советы будет давать.
— Я тебя очень прошу, — сказал он, передумав ставить ей очередной жирный плюс в своём гроссбухе, — не называй меня Фелюшенькой, Фелом, как угодно, но только не Фелюшенькой.
— Почему же, Фелюшенька? — издевательски удивилась она. — Мне нравится.
Он чуть не зарычал от бешенства и не укусил руль. Насколько он не любил телячьи нежности, настолько же не хотел вспоминать своё детство, потому что его воспитывали в казарменных условиях жизни военного: лагеря, походы, лыжи, бег, гимнастика, и когда наконец он вырвался из-под родительской опеки, то быстренько наверстал всё то, что упустил в детстве и в ранней юности, — свободу, пьянящую, бескрайнюю свободу, поэтому из принципа не пошёл по стопам отца, а занялся тем, что ему казалось интересней всего, — журналистикой. Всё это промелькнуло в голове у Феликса, и он с испугом покосился на Гринёву, не угадало ли это чудовище его мысли: в её чудесных глазах, глубоких, как бездонный колодец, плавал и искрился смех. Она была очень уверена в себе, словно заранее знала результат своих ухищрений.
— Потому что меня всю жизнь называли так в детстве, и мне это ужас как надоело, — неожиданно для самого себя признался он и покрылся холодным потом. Ещё никому из девиц не удавалось низвести его до подобных откровений, потому что в его понимании они не должны были знать его слабости.
— Хорошо, Фелюшенька, — беспечно согласилась она и дунула на свою шикарную чёлку, — поехали!
— Куда? — мрачно буркнул он, хватаясь за руль двумя руками, словно за соломинку.
Сердце бешено колотилось, ноги стали, как ледышка, на лбу выступил холодный пот. Гринёва несомненно была ведьмой, но такой, от которой во рту становилось сухо, а голова шла кругом. Что случилось, лихорадочно думал он. Что? Вертит мной, как хочет.
— Так, куда тебя вызвали? — произнесла она беспечно. — На твое задание. Ты ведь не просто так был готов оставить меня в постели одну в три часа ночи?