С возмущенным восклицанием хозяйка серого платья
выпрямилась, сердито шлепнув ладонью по столу, и тут кот ожил! Невозможно было
даже представить, что этот бесформенный, как сырое ржаное тесто, ком способен
взвиться с таким проворством! Но все-таки он оказался тяжеловат: только и смог,
что зацепился когтями за край стола – и повис. Девушка порывисто протянула
руки, пытаясь его подхватить, но обмякший увалень не удержался и тяжело рухнул
– повинуясь извечной кошачьей привычке, на все четыре лапы. Видно было, что это
событие повергло его в величайшее изумление, так что он даже остолбенел, но
через несколько мгновений опамятовался – с хриплым мявом, взывающим к
сочувствию, плюхнулся на бок, вернувшись к состоянию привычной ленивой
расслабленности.
Что-то зазвенело, раскатилось золотыми бубенчиками, наполнив
убогую комнату чудными, мелодичными звуками. Казалось, звенят солнечные лучи,
пронизывая золотые кудри, нимбом окружившие лицо княжны Александры. Не тусклая
бронза, нет, бледное северное золото, – вот с чем были сравнимы ее светло-русые
волосы, а взглянув на сияющую бело-розовую кожу, увидев, как розовеют похожие
на мальвы четко очерченные губы, как сверкают ясные серо-зеленые глаза, Лючия
поняла утонченное кокетство, с каким был выбран для платья этот жемчужно-серый
бархат: никакой другой цвет так не оттенил бы сияющих красок точеного юного
лица, чудилось, исполненного блаженного неведения своей ослепительной красоты.
«Santa Msdonna! – смятенно подумала в первое мгновение
Лючия. – Да этот Извольский, верно, без глаз, если равнодушен к ней!»
И только тут до нее дошло, что она смотрит на свое ожившее
отражение.
И зеркала, и приемный отец, и поклонники, и соперницы, и
слуги – все в один голос, хотя и с разным выражением лиц, твердили, что она
красива, и Лючия привыкла к этому слову, привыкла воспринимать цветистые
комплименты как должное. Но сейчас она почувствовала себя обделенной, ибо всех
восхвалений на свете казалось ей мало для описания этого особенного,
простодушно-очаровательного взгляда, и мгновенно вспыхивающей и тут же гаснущей
улыбки, и этих высоко взлетающих дуг бровей, словно обладательница их то и дело
чем-то изумлена… А волосы, ее волосы! Сразу видно, что она никогда не
причесывалась ни золотыми, ни серебряными, ни, тем более, свинцовыми гребнями:
ведь металл делает волосы темными. У Лючии они имели более насыщенный оттенок,
и хотя вот так же мелко, непослушно кудрявились надо лбом и на затылке, она
помадила их, укладывая тяжелой, затейливой прядью и нипочем не позволяя
развеваться свободно и естественно.
Вот в чем разница, вдруг с болью поняла Лючия! Эта смеющаяся
во весь рот красавица естественна и простодушна, как утреннее розовое солнце,
радостно вышедшее на лазурь небес. Она же, Лючия, при том, что схожа с
Александрою во всем, от формы длинных, тонких пальцев до манеры вскидывать
брови, все же не солнце, а оливко-бледная луна, загадочно возлежащая на черном
бархате ночи, и каждое изящное движение ее продумано, и каждый призывный
взгляд, каждая утонченная улыбка исполнены отточенного мастерства охотницы за
мужчинами. Porca Madonna, да Лючия не смеялась от души уже лет десять, если не
больше, небось и не сумеет!
И вдруг острая, темная зависть к этой ослепительной девушке,
к ее улыбке, взору, кудряшкам надо лбом больно ударила в сердце и опьянила
Лючию.
Да, повезло княжне Александре, что она появилась на белый
свет несколькими минутами позже своей сестры! Воистину, неизреченная милость
Провидения! Когда б не это, княжну звали бы сейчас Лючией, и ее волосы
потемнели бы от металлических гребней, как душа – от вечной жажды денег,
удовольствий, мужчин, и каждое ее движение было бы не грациозно-порывистым, как
у котенка, а томно-заученным, словно у кошки перед мартовским котом.
Невинность, богатство, уверенность в завтрашнем дне – вот что есть у Александры
и чего нет у Лючии, хотя должно принадлежать ей по праву! Зато она обладает
умением быстро мыслить и совершать неожиданные поступки, не жалея потом о
последствиях…
Лючию вдруг зазнобило. Конечно, сени были холодны, однако не
потому она дрожала. В жизни бывают минуты, когда человек понимает: это решается
судьба! И сейчас она всем существом своим ощущала себя на пороге именно такого
мгновения. А потому, когда чья-то рука вдруг осторожно коснулась ее плеча,
Лючия обернулась с готовностью бесповоротно принятого решения – и была немало
изумлена, увидев перед собой не величественную Фортуну с повязкою на глазах, а
вполне зрячего, невзрачного и донельзя возбужденного Шишмарева.
– Сударыня! – выдохнул он шепотом, который почудился Лючии
криком. – Фотинья прибежала сказать, что синьор Чезаре проснулся и звал меня к
себе!
– За что вдруг такая честь? – остро глянула на него Лючия. –
Вы что же, посулили помочь ему в розысках?
Шишмарев просто-таки ходуном заходил от такой неженской
проницательности и прямоты, но, верно, успел прочесть что-то в глазах Лючии, а
потому ответил с той же откровенностью:
– Я же знал, что мы столкуемся, сударыня! – Но она молчала,
глядела невидяще, и он повторил настойчиво: – Мы столковались, не так ли?
– Делай как знаешь, – махнула рукой Лючия, чувствуя, что
сейчас закричит в голос, если еще мгновение послушает звенящий золотыми и
серебряными бубенчиками смех своей сестры.
И, верно, Шишмарев это понял, потому что торопливо повлек
Лючию по коридору, бормоча:
– Поскорее… с глаз долой! Не ровен час, увидит кто – и вся
затея рухнет.
***
Солнце склонилось к закату, когда Шишмарев в последний раз
вошел в комнату Лючии. До этого он заглянул на минуточку спросить, желает ли
синьора остаться в своем платье или хочет переодеться в наряд княжны. Лючии
хотелось запустить в него башмаком, но его не так просто было снять, а потому
она ограничилась сухой репликой:
– Я не ношу обноски! – и Шишмарев ретировался.
Дело было, конечно, не только в обносках. Серый цвет, столь
выгодный для Александры, делал лицо Лючии невыразительным, так что между
сестрами-близнецами все-таки были различия. Однако Лючия понимала, что ее
дорожный туалет все-таки слишком пышен для юной девицы, роль которой ей
предстоит играть, а потому она (благо времени было достаточно) кое-где отпорола
рюши, придающие платью чуточку вульгарности, и сменила воротничок из золотого
венецианского кружева на белый, брюссельский, очень красивый, но, по сравнению
с прежним, монашески простой. И лицо ее сразу же приобрело выражение невинности
и простодушия, особенно когда Лючия причесалась деревянным гребнем в две косы,
оставив на воле множество легких, пружинистых кудряшек.
