– Что произошло? – воскликнула Лючия, пытаясь возмущением
разогнать подступившие страхи. – Где ты был? Почему меня не разбудили раньше?
Где отец?
– О синьорина… синьорина, – прошептал Маттео и осекся, как
если бы не в силах был молвить более ни слова.
– Ради всего святого! – топнула Лючия. – Tы меня пугаешь!
Немедленно отвечай, что случилось, и давай приготовь мне ванну. До полуночи не
больше трех часов, а ведь надо еще одеться, причесаться. Если мы заставим ждать
князя Анджольери, отец будет очень недоволен, ты ведь знаешь!
Она ожидала от Маттео чего угодно: извинений, оправданий,
торопливых хлопот, но только не того громкого всхлипывания, не этой гримасы
боли, искривившей лицо, не слез, хлынувших обильным потоком, не этого
задыхающегося шепота:
– Он умер, синьорина Лючия! Ваш батюшка умер! О, porca
Madonna [6], лучше бы я оказался на его месте!
И Маттео зарыдал в голос, неловко утираясь левой рукой,
продолжая сжимать в правой подсвечник, который дрожал в такт тяжелым рыданиям,
и страшные тени плясали, метались, сталкивались на стенах осиротевшего палаццо
Фессалоне.
***
Иисусе сладчайший! Отец умер!.. Грузный, бородатый,
настолько не похожий на мелких душою и телом венецианцев нынешних времен, что
никто не признавал его за соотечественника: иные втихомолку считали его
французом, иные – итальянцем откуда-то с юга; однако Лючии он всегда казался
бесшабашным цыганом – не столько по происхождению, сколько по типу всесветного
авантюриста. Да она ничего не имела против, ибо любила этого лукавого человека,
стремившегося подражать патрициям былых времен, особенно своему обожаемому
Пьетро Аретино [7], и даже мечтал о такой же смерти, какая поразила его кумира:
Аретино умер, когда слушал какой-то непристойный рассказ и так бешено хохотал,
что опрокинулся со скамьи затылком назад, на каменный пол, и расшибся. Однако,
судя по словам Маттео, отец умер тоже мгновенно: мощным ударом он был сброшен в
канал.
Маттео сообщил еще одну леденящую душу подробность,
подтверждающую, что смерть Бартоломео Фессалоне – продуманное убийство, а не
случайность: после того, как несчастный достаточно долго пробыл в воде, чтобы
наверняка умереть, труп его положили на ступеньки палаццо, спускавшиеся в
уединенный маленький каналетто, а к борту камзола прикрепили записку:
«Impressario in angustia» – «Импресарио в затруднении». Точно так называлась
одна из опер-буфф Чимарозы, и дело было даже не только в этом: Фессалоне в
модных кругах давно прозвали Импресарио, ибо именно его хлопотами и заботами
прекрасная Лючия стала той, кем стала: опасной светской авантюристкой и
охотницей за мужчинами – вернее, их кошельками. И вот теперь impressario in
angustia… а что же делать его актрисе?!
Она была так ошеломлена, что даже не могла плакать, и только
недоверчиво вглядывалась в залитое слезами лицо Маттео.
О, Мадонна, что же сделал, что же мог сделать отец?!
Наверное, в отчаянии она выкрикнула вслух свои мысли, потому
что Маттео удрученно покачал головой в ответ:
– Не знаю, синьорина. Этого я не знаю. Однако же вот что
скажу вам: батюшка ваш – упокой господь его душу! – похоже, предчувствовал свою
внезапную кончину и не единожды наставлял меня: «Маттео, – говорил principe
[8]
(верный слуга упорно именовал своего господина князем, хотя у того не было за
душой ничего, кроме рассказов о былом великолепии рода Фессалоне), – Маттео, –
говорил он мне, – тебе одному из всех людей я верю и только тебе могу вручить
судьбу моей дочери. Запомни: если, упаси бог, я исчезну, если со мной
что-нибудь случится, немедля отведи синьорину в мой тайный кабинет и открой
секретный ящичек в стене – ты знаешь, о чем речь! Там она увидит свиток бумаг.
Пусть прочтет их сразу, как только узнает о моей смерти. И если после этого она
пожелает покинуть Венецию, даже не бросив горсти земли мне на гроб, знай, что я
на том свете не буду на нее в обиде». Клянусь Мадонной, синьорина, – Маттео
воздел два пальца, приняв самую торжественную мину, – principe говорил мне
именно эти слова, а потому, прежде чем вы увидите его мертвое тело, извольте
последовать за мной в его кабинет.
– Да ты спятил! – возмущенно воскликнула Лючия. – Убит мой
отец, а я пойду читать какие-то старые письма?! Я должна узнать, кто свершил
злодеяние, чтобы отомстить, а ты…
– А я, – перебил Маттео так твердо, как никогда еще не
осмеливался говорить со своей госпожой, но при этом глядя на нее в восхищении,
ибо она никогда не прибегала в минуты печали к обыкновенному утешению женщин –
слезам, считая их ребяческой глупостью, дозволительной лишь слабым сердцам, и
даже сейчас не рыдала, а желала мстить, – а я настаиваю, чтобы вы прежде всего
пошли и исполнили последнюю волю покойного, а потом все остальное, не говоря
уже о том, – добавил он, понизив голос, – что в письме вы можете найти указание
на того неведомого врага, чья десница поразила вашего батюшку.
Лючия глянула на Маттео с меньшим негодованием. То, что он
говорил, было разумно, а она всегда прислушивалась к доводам разума, ибо они
звучали куда громче невнятного сердечного шепотка. Что ж, если так хотел отец…
Она всегда поступала по его воле и ни разу не жалела об этом. Надо думать, не
пожалеет и сейчас.
Лючия засветила свою свечу от тех, что держал Маттео, и
холодно спросила:
– Чего же ты стоишь? Отец, кажется, велел отвести меня в его
кабинет? Ну так веди!
И они пошли.
К удивлению Лючии, они без остановки миновали ту комнату,
которую она всегда считала кабинетом князя: Маттео прошел через нее так же
торопливо, как через приемную и гостиную, спальню и гардеробную своего
господина, и ввел Лючию в просторную мыльню, где в бассейне тускло поблескивала
вода. Ступая как можно осторожнее, чтобы не поскользнуться на порфировом
влажном полу, он проследовал в нишу, где стояла назначенная для отдыха низкая,
разлапистая скамья с удобно выгнутым изголовьем в виде лежащего грифона
[9], и
нажал на вполне обычную с виду каменную плиту. Но, как выяснилось, она была
вовсе не обычной, а скрывала некое хитроумное устройство, ибо казавшаяся
недвижимой скамья легко отъехала в сторону, и трепетный свет вырвал из мрака
ступени узкой и крутой лестницу, ведущей куда-то вниз. И Лючия вспомнила слова
отца, на которые она сперва не обратила внимания: «тайный кабинет». Тайный!
