Это был снег, теперь она узнала его: грязный,
полурастаявший, ноздреватый и совсем не белый, но наконец-то Александра
обнаружила нечто знакомое! Она приподнялась и увидела, что поблизости лежит
завалившаяся набок линейка, застегнутая с обеих сторон кожаными фартуками, а в
постромках бьются упавшие лошади, которых пытаются поднять каких-то трое
мужчин. На Александру никто не обращал внимания, и она встала, выпрямилась,
шатаясь и обеспокоенно озираясь по сторонам. Вокруг валялись разбросанные вещи;
рядом лежал мешок с овсом – возможно, именно он придавил Александру. Она
увидела какие-то узлы, саки – и рассеянно принялась подбирать их. И вдруг ее
словно ударило: она осознала, что неведомым образом перенеслась из постоялого
двора в какое-то чистое поле, в общество незнакомых мужчин. Tуманные картины
проплыли перед взором ее памяти, и Александра едва не закричала от ужаса,
сообразив: да ее же похитили! Похитили неизвестные люди и везут неизвестно
куда! Не думая, не размышляя, повинуясь только нерассуждающему желанию
спастись, Александра рванулась вперед и со всех ног понеслась к узкому синему
крылу леса, огибающему грязно-белое поле. Однако скользкая корка наста не
давала быстро бежать, Александра упала на колени, попыталась снова вскочить, но
тут чьи-то руки вцепились ей в плечи и резко повернули.
Два искаженных страхом и ненавистью лица замаячили перед
ней. Одно принадлежало поляку, это можно было понять по трусливому, бегающему
взгляду и запыхавшемуся шепотку: «Пшепрашем, пани… Ох, пся крев…» Второе –
маленькое, гладкое, смуглое, с прилизанными черными волосами, лицо
отталкивающее, лицо без возраста, без единого выражения, кроме злобы. Тонкие,
змеиные губы искривились, гнусаво выкрикнули: «Puttana!»
[29] – и чья-то рука с
такой яростью хлестнула Александру по щеке, что она рухнула без чувств.
***
Теперь она долго не ощущала вокруг себя ничего, не
чувствовала дороги, а просто тяжело, тупо спала, и тем более неожиданным
оказалось для нее пробуждение.
Она проснулась оттого, что нечто горячее – но не жгучее, а
приятно-горячее – охватывало ее тело и непрестанно плескалось на голову. При
этом чьи-то пальцы немилосердно теребили ее волосы, но даже это было приятно
Александре, так как несло дивное ощущение чистоты и свежести. Открыв набрякшие,
заспанные глаза, она обнаружила себя сидящей по горлышко в лохани. Чьи-то руки
горстями набирали воду, чтобы мыть ей голову. Александра долго смотрела на эти
мелькающие руки, на воду, над которой курился парок, на очертания своего исхудавшего
тела, различимые под водой, – смотрела в глубокой задумчивости, в том рассеянии
мыслей и чувств, какое бывает на границе между бодрствованием и сном, жизнью и
смертью, пока человек, который ее мыл, не зашел спереди, и Александра не
увидела старуху.
Это была не русская старуха, сразу ясно! Русские бабушки не
носят высоких накрахмаленных чепцов, пышных юбок с корсажами, у них не такие
рубахи, нет шейных косынок… да и вообще, у наших приятные, милые, мягкие лица,
а эту будто кто-то делал-делал, потом рассердился – и бросил, настолько
негармоничным, случайно составленным казалось ее лицо.
Александра испугалась, потом успокоилась. Надо думать,
старуха ей снится, а потому следует и воспринимать ее как неприятное
сновидение, думая лишь о приятном: о горячей воде.
Однако сей милой радости она была скоро лишена: больно отжав
ее волосы, словно это было какое-нибудь белье, старуха грубо вытерла их и
затем, не говоря ни слова, резко потянула Александру за руку – вставать. Нехотя
подчиняясь, та громко, протестующе вскрикнула; на этот звук тотчас распахнулась
дверь, и перед Александрой появились двое: какой-то пухлощекий, а с ним
невысокий, смуглый. В пухлощеком Александра сразу узнала поляка. Второй был
весьма тщедушен, а его маленькая прилизанная головка нелепо торчала на длинной
шее, явно доставшейся ему от какого-то другого тела. Александра сначала
подумала, что он иностранец: таких уродцев в России она не видела! – а потом
вспомнила его. Да это же он недавно назвал ее шлюхой!
Все эти мысли промелькнули в голове быстрее мига, за который
Александра, поняв, что осталась обнаженной, выхватила из рук старухи большую
простыню и прикрылась ею.
Чернявый гнусаво захохотал:
– Откуда такая стыдливость, синьорина? Ежели это потому, что
мы с вами незнакомы, то поспешу представиться: мое имя – Чезаре, я на службе у
хорошо известного вам князя Анджольери – назовем его пока так. Я секретарь
синьора Лоренцо, исполнитель самых конфиденциальных поручений и поверенный его
тайн. Например, он не утаил от меня одной пикантной сцены, при которой
присутствовал в казино Моро: там вы, уподобясь одновременно Аспазии, Фрине,
Мессалине и Клеопатре, полностью сбросили с себя одежду и забавлялись тем, что
предлагали всем желающим пить из бокала, в который обмакивали сосок то одной,
то другой груди. Вот почему я удивился, когда вы столь внезапно закрыли от меня
свои прелести. Все равно они уже скоро станут моими. Вам, должно быть,
неведомо, однако синьор, которому принадлежит ваша жизнь, отдал вас мне. Ему вы
не нужны, ему нужны только письма, украденные старым пройдохой Фессалоне – да
сгноит господь его душу! – а потом и вами.
Из этого торопливого, гнусавого монолога Александра поняла
только одно: ее обвиняют в краже, – и вся честь, вся кровь ее взбунтовались.
– Да вы не в своем уме, сударь! – воскликнула она, мимолетно
удивившись тому, как легко подчиняется ей итальянский язык, хотя уже и
полузабылись уроки, некогда даваемые ее учителем музыки. – Я ни у кого ничего
не крала!
– Ну, понятно, синьорина Лючия, – кивнул человек,
назвавшийся Чезаре. – Вы сочли, что письма принадлежат вам по праву, как
наследство отца. Однако Фессалоне ведь не был вам отцом.
– Конечно, не был! – в восторге оттого, что слышит хоть одно
здравое слово, воскликнула Александра. – Мой отец – князь Казаринов!
Поляк хихикнул, а Чезаре нахмурился.
– Чем скорее вы перестанете забивать свою голову этой
чепухой, тем будет лучше, – сказал он сердито. – Я полагал вас умнее. Фессалоне
сам признался, что вся его жизнь – ложь, я ведь читал его письмо, вернее, те
несколько страниц, которые удалось найти. Но и по этим обрывкам стало ясно, что
старый негодяй не изменил себе и перед смертью. Он наплел каких-то небылиц,
которым вы поверили.
Конечно, князья Казаринофф очень богаты, и вы надеялись
откусить немалый кусочек от сего сладкого пирога, шантажируя их итальянскими
приключениями князя Серджио. Но не вышло! Фортуна к вам переменилась, синьорина
Лючия! Теперь ваше благополучие и жизнь зависят от меня… конечно, в первую
голову от синьора Лоренцо, а потом уже от меня, – поправился он.
