– Я знаю, – серьезно кивнул Чезаре. – Однако небеса
простирают свое неизреченное милосердие и без наших просьб. Даст бог… даст бог…
– Он не договорил, махнул рукой и обернулся к крошечному оконцу, в которое тем
временем перестали хлестать струи дождя вперемежку с солеными брызгами: – А
буря-то кончилась!
И впрямь! Александра не поверила глазам, выбравшись на
палубу и увидав неоглядную лазурную ширь, словно по волшебству сменившую
кипенье волн.
Солнце заходило. Чудным блеском было охвачено все вокруг. В
целом море этого пылающего света на горизонте подымались золотистые палаццо и
храмы, окруженные бесчисленными рубиновыми каналами. А над всем этим горели
вызолоченные края облаков, все переливы радуги встречались на небе, реял розовый
дым. Золото заката переходило в алый блеск на грани слияния моря и неба, в
фиолетовую, неудержимо сгущавшуюся тьму наверху.
Александра едва верила глазам, неотрывно ловя потрясенным
взором эту волшебную картину, эту невиданную роскошь. Однако феерическое
зрелище длилось недолго, и к тому времени, как барка пристала к мысу, за
которым ждала длинная, узкая черная лодка, похожая на плавучий гроб, и этот
катафалк, называемый гондолой, стремительно понес Чезаре и Александру (пан
Казик был оставлен на барке, как ненужный груз) к просторной набережной, густые
лиловые сумерки уже застлали и небо, и землю: потушили, вобрали в себя всю яркость
вечера. От радужного свечения в небесах осталась лишь бледно-лиловая тень, но и
этот последний отсвет таял с каждой минутой, а там, где только что играли
краски заката, проглянули первые нежные звезды.
Ветер давно заснул, и все это зеркало недвижной воды
вздрагивало там, где с факелом на носу скользила лодка какого-нибудь рыболова,
разгоняя направо и налево медлительные круги с лениво опускающихся весел.
Мягко покачиваясь, тихо, словно крадучись, гондола
скользнула к широкой пристани – и камни как бы расступились перед ней, открыв
ошеломленному взору вход в широкую реку, называвшуюся Canal Grande – Большой
канал… никто не сказал Александре этого наименования, она знала его сама.
Доподлинно никогда не быв в Венеции, она, чудилось, уже
видела прежде эти улицы-каналы, экипажи-лодки, несколько обветшавшую роскошь
старинных дворцов, черные кружева красавиц… и самая ночь чудилась такой же
красавицей, набросившей свой zendaletto на лик загадочного города.
Александру везли по Большому каналу, и один за другим,
словно в приветствии, чередовались очертания дворцов. А вот и громадная крытая
арка, целая улица, переброшенная через канал, – мост Риальто. И это название
почему-то было известно Александре!
В первую минуту она ощутила противоречивое, раздирающее
чувство: это была неприязнь к Венеции, подобная неприязни живого к мертвому, –
и в то же время она мгновенно попала под очарование этого плавучего города,
подобного сновидению о каналах, гондолах, набережных, дворцах, соборах с
бронзовыми конями…
Чезаре тоже притих, даже гондольеру не говорил ни слова, а
тот, верно, и сам знал, куда держать путь. Совсем скоро пристали они к широким
ступеням, уходящим в воду. И когда Александра шагнула на влажный мрамор, она
невольно схватилась за сердце, замершее от волнения, от безотчетного,
необъяснимого, почти пугающего восторга. Она ничего не видела вокруг – только
факел бился в руке Чезаре, бросая отблески на величественные стены, играл в
черном канале, да месяц вышел в небеса, стоял уже высоко, и серебристое сияние
его мерцало на зачарованной воде. И это мерцание, и нервная игра факела, и
влажное испарение, касавшееся ее лица, – все это одновременно и пугало, и
восхищало ее. Сердце билось так, что Александра принуждена была зажать его
рукой; чудилось, она стоит перед некими вратами, на пороге чего-то… гибели,
счастья – бог весть, и сейчас снова, как на змеином островке, смерть и жизнь
были равно велики и равно желанны. Она сама не знала, чего ей хочется: рухнуть
в черную, непроглядную воду, слиться с ней безвозвратно – или упасть навзничь
на мраморную террасу, глядеть в серебряное небо, всем существом своим ловить
приближающиеся шаги…
Вдруг она поняла. Где-то в дальних далях этого огромного
дворца кто-то метался по темным коридорам, нетерпеливо, в ожидании встречи с
ней, мерил шагами время.
– Синьорина, – негромко окликнул Чезаре, и Александра
встрепенулась, огляделась почти с ужасом: что за бред! Что за чушь лезет в
голову!
Пытаясь вернуть душевное равновесие, зябко передернула
плечами и сказала намеренно резко – так резко, что голос ее зазвенел, будто
серебро, рассыпанное по мрамору:
– Не понимаю, почему вы называете Россию холодной северной
страной. Это Венеция холодная и сырая! Я не мерзла так в России, как здесь! –
И, плотнее укутав плечи в мех, храбро двинулась вслед за Чезаре, который
показывал ей дорогу.
***
Дворец был так просторен, что мог утомить и хорошего ходока.
После того как Александра и Чезаре миновали бессчетное число парадных покоев,
где стены были покрыты бесценными фресками старых мастеров или задрапированы
цветными драгоценными тканями, каскадом падавшими с высоких потолков, они вошли
в темные переходы, где пахло пылью и плесенью, где в воздухе реяло и шелестело
что-то, чьи-то крылья или руки чуть не прикасались к лицу… Александра в ужасе
вскрикнула. Чезаре кинул небрежно:
– Летучие мыши! – повел факелом, отгоняя крылатую нечисть –
и пошел дальше, как будто его объяснение должно было успокоить Александру.
Да что летучие мыши! Все вокруг ужасало ее, самый воздух,
которым она дышала, казался зараженным страхом! Дурацкий восторг, опьянивший на
ступенях, развеялся, как дым, и все ее существо было полно ужасом перед
грядущим. Судьба – это глубокое и скорбное озеро, у которого нет дна… это
бесконечные черные коридоры, ведущие в никуда!
Но все на свете имеет конец, и казавшийся бесконечным путь
тоже завершился… в полностью завешанной черными тканями комнате, чью тьму не в
силах были рассеять даже смоляные факелы и свечи.
Высокая, статная фигура была неколебимо водружена на
мраморных плитках пола, и еще прежде, чем Чезаре метнулся к этой фигуре, чтобы
поцелуем припасть к руке, Александра поняла, что перед нею Лоренцо.
Если он и ждал ее прибытия с нетерпением, то догадаться об
этом было невозможно: его смуглое, словно высеченное из темного камня, лицо
было склонено к Чезаре, и тяжелый голос был в то же время мягок, как черный
бархат плаща, скрывающего его от плеч до пят:
– Ты вернулся, брат! Счастлив приветствовать тебя. Мне не
хватало тебя, клянусь.
