– Вы слишком добры ко мне, синьор! – тихо проговорил, не
разгибаясь, Чезаре, и голос его, к которому Александра уже немного привыкла,
показался ей еще более гнусавым, чем обычно. Похоже, Чезаре с трудом сдерживал
слезы радости от встречи с этой каменной глыбой, на которую Александра взирала
с таким трепетом, что у нее ноги подгибались. Больше всего ее почему-то напугало,
что перед нею оказался не старец премудрый, а еще довольно молодой человек: это
она не столько видела, сколько чувствовала всем существом своим.
– И какова же страна Россия? – продолжал Лоренцо. – В самом
ли деле там все завалено снегом по самые крыши?
– На мое счастье, началась весна, – все так же, не
поднимаясь с колен, ответил Чезаре. – Синьорине не удалось спрятаться от меня в
сугробах – они изрядно подтаяли.
– Как же тебе удалось изловить добычу?
– Ну, синьор, в России тоже любят деньги, – усмехнулся
Чезаре так ядовито, что Александра, которая без того тряслась как осиновый
лист, задрожала еще больше, на сей раз от возмущения: значит, кто-то продал ее,
нажился на ее беде?!
– Ну а как она себя вела? – продолжал расспрашивать Лоренцо.
– Не пыталась испробовать на тебе свои чары?
Молчание Чезаре изумило Лоренцо:
– Неужели ты…
– Нет, нет, синьор, да поразит меня святая Мадонна, если я
лгу! – покачал головой Чезаре, вставая. – Я думаю, синьорине и мысль такая в
голову не приходила. Она… она…
– О, да вот же она, Юпитер Милостивый! – воскликнул вдруг
Лоренцо с таким изумлением, словно только что заметил Александру. Как будто он
не сторожил каждое ее движение, хотя и делал вид, что не глядит в ее сторону, и
говорил о ней, словно об отсутствующей!
Это возмутило Александру и придало ей силы с достоинством
встретить взгляд темных, непроницаемых глаз. Она вспомнила мать. Княгиня
Катерина с незнакомыми всегда держалась более чем сдержанно: она была горда и
резка; во взгляде ее и манерах было что-то надменное, уничтожающее то уважение,
которое она хотела бы приобрести. Но именно эта манера показалась сейчас
Александре наиболее подходящей. Она и сама не знала, что во взгляде ее
потемневших от волнения серо-голубых глаз появилось нечто царственное, поражающее
с первого мгновения.
Взор Лоренцо и впрямь вспыхнул изумлением:
– Да ты только погляди, Чезаре! Каких ужимок набралась в
России наша красавица!
Величавое равнодушие вмиг слетело с Александры, она едва рот
не раскрыла от растерянности. Он изумился, да… но совсем не тем, чем следовало!
Он должен был в испуге воскликнуть: «Кто это?! Кого ты привез, Чезаре?» Он
должен был рассыпаться в извинениях. Он должен был рухнуть перед ней на колени…
да что угодно, что угодно он должен был сделать, только не говорить этим своим
надменно-насмешливо-ласкающим голосом, от которого у Александры против воли
дрожь пробежала по спине, как будто ее касались мягким бархатом:
– Прошли те времена, когда проститутки отличались от
светских дам одеждой! Теперь они шьют платья по той же парижской моде, носят те
же туфли, так же причесываются, принимают те же позы. Раньше вы были
естественней и нравились мне куда больше, синьорина Лючия!
Да он спятил!
– Вы что, ослепли? – вырвалось у нее. – Какая Лючия? Где вы
ее видите?
– Вот здесь, – сказал Лоренцо, простирая руку вперед
движением столь легким, что Александра не успела испугаться, и в то же время
столь стремительным, что она не успела отстраниться. – Вот здесь, mia bella
[35]. В моих объятиях. – И он прижал ее к себе, сковал руками, заглушил
поцелуем испуганный крик.
***
Александра всегда думала, что лишится чувств, когда настанет
время ее первого поцелуя. Во-первых, это было прилично, а во-вторых, страх…
Какой там страх! Какое там – лишиться чувств! Совсем
наоборот: внезапно все чувства ее словно бы проснулись – и рванулись, приникли,
прильнули к сердцу и к губам, которыми овладели жадные, нетерпеливые губы
Лоренцо. Он впился в ее рот, вобрал в себя, грубо ворвался в нее языком,
нетерпеливо толкаясь в ее язык, лаская нёбо и быстро, коротко вздыхая в лад ее
прерывистому дыханию.
Ох, это было божественно, почти невыносимо!
Особенно когда встречались кончики их языков и сначала вдруг
отдергивались друг от друга, а затем прижимались и медленно терлись в нежной,
влажной ласке – все быстрее, все сильнее, зажигая огнем тела.
– О как я мечтал целовать тебя, – прошептал Лоренцо, на миг
разомкнув свои неистовые губы. – Как я хотел тебя… ни одной женщины я не хотел
так, как тебя! Ты заслуживаешь смерти, да… но пусть это будет смерть в моих
объятиях.
Его ладонь легла на горло Александры, и дрожь пронзила ее
тело – но не от страха, а от возбуждения. Приступ мгновенного удушья, когда
Лоренцо нажал на ямку меж ключиц, тут же прошел, и длинные, прохладные пальцы,
мимолетно погладив ее затылок, скользнули на лихорадочно бьющуюся жилку между
ухом и подбородком – и пережали ее.
В глазах у нее потемнело, кровь застучала в ушах. Но Лоренцо
прижимал ее к себе так крепко, целовал так настойчиво! Может быть, он прав?
Может быть, это лучшее из всего, что могло случиться: умереть в его объятиях?
Значит, она родилась для того, чтобы умереть в его объятиях?..
– Синьор! – Голос Чезаре вспугнул томительно-сладостное
течение мыслей, развеял блаженство, в котором Александра тонула, словно в
темном, сладостно-ядовитом меду. – Синьор, вы убьете ее!
– Да, – выдохнул Лоренцо в губы Александре, которые уже
онемели и почти не отвечали ему. – Да, она теперь моя…
– Синьор! – Голос Чезаре был полон тревоги. – Синьор,
вспомните о письмах! Вы должны получить от нее свои бумаги!
– Да, – шептал Лоренцо, не прерывая поцелуя, – да… да…
Казалось, он не понимает этих слов, как не понимала их
Александра.
Бумаги? Какие бумаги? Что такое бумаги в сравнении с
поцелуем, от которого она умирает?
– Синьор! – Чьи-то руки оторвали от нее Лоренцо… оторвали
сладостную смерть. – Опомнитесь! Во имя вашего отца, умоляю!.. Бумаги! Вам
нужны бумаги! Вы слышите меня, синьор?
– Слышу. Слышу, – пробормотал Лоренцо, полуобернувшись к
исступленно кричащему Чезаре. – Да. Да. Я забылся, прости. Бумаги. Да, да. Все
в порядке, Чезаре. Теперь ты можешь идти.
– Нет, синьор, нет! – заикнулся было тот, но Лоренцо так
рявкнул:
