Видимо, Меркурий, покровитель всех авантюристов, хранил ее и
вел, потому что Лючия нашла-таки кухню и даже исхитрилась не столкнуться с
истопником, только что принесшим с черного крыльца охапку дров и отправившимся
за новой. Мысленно похвалив его за усердие (весь дом еще спал, а он трудился,
как пчелка!), Лючия пробежала босиком по колючему от древесной трухи полу и – о
радость! – на краю огромного, чисто выскобленного деревянного стола для
разделки продуктов нашла то, что искала: миску с изрядным кусищем мяса.
Возможно, его забыли унести на ледник. Возможно, приготовили
для повара. Это не суть важно. А вот то, что в миске набралось маленькое море
отличной красной крови, – это было поистине здорово! Лючия открыла пустую
стекляницу от духов, которую предусмотрительно прихватила с собой, и ухитрилась
наполнить ее кровью, даже не испачкав рук. А потом, охраняемая все тем же
лукавым богом, воротилась в опочивальню, заблудившись в бесчисленных дворцовых
коридорах всего только дважды.
Пока ей везло – везло сказочно! Быстренько помолившись
Мадонне, чтобы так и продолжалось, Лючия едва сдержала нервическую усмешку:
она, грешница, молит у Непорочной Девы содействия? Какое святотатство!
Нет, сейчас не до угрызений. Лючия покосилась на своего
венчанного супруга. Строго говоря, он не вполне ее супруг: ведь при венчании
звучало имя рабы божией Александры, а не Лючии. Ну да это ничего. Той
Александры больше нет. И чем скорее забудет Лючия о ней, тем лучше.
Еще раз хозяйским взором окинув великолепие спальни,
превосходившее все, даже самые смелые ее мечты, она уставилась на спящего князя.
Ну он и спит! Жаль, что он не успел раздеться. Придется самой расстегнуть его
одежды… а почему бы и не раздеть? Лючия с изумлением вспомнила, что ей
почему-то ни разу не приходилось раздевать мужчин, и решила немедля исправить
сие упущение.
Она была способной ученицей в любом предмете, за какой ни
бралась, а когда перестала дрожать, что князь вот-вот проснется, начала
находить в своих действиях определенное удовольствие: уж очень хороши и
изысканны были все вещи этого русского, ну а то, на чем он их носил, и того
лучше.
Лючии посчастливилось. У князя было не только прекрасное
лицо. И если сейчас она вдруг почувствовала себя несчастной, то лишь потому,
что ей придется еще ждать, прежде чем насладиться дивными дарами природы,
создавшей этого человека. Надо надеяться, он не останется к ней равнодушным. Уж
она постарается… нынче же вечером! О, у нее должны остаться чудесные
воспоминания, прежде чем наступит срок, назначенный Шишмаревым для
окончательного завершения его мстительной интриги и принятия окончательного
решения. Ну а пока… Пока что она выплеснула почти все содержимое своей
бутылочки на простыню и удовлетворенно кивнула: крови хватило бы на трех
девственниц. Можно было этим ограничиться, однако Лючия знала, что самой
правдоподобной лжи часто не хватает деталей, делающих ее особенно убедительной.
Художественное чутье подсказывало, что надобно завершить картину, поэтому она
вылила на кончики пальцев все, что еще оставалось в стеклянице, и осторожно,
едва касаясь, нанесла кровавые штрихи на то орудие, которому следовало играть
роль разрушителя ее девства. И не смогла сдержать тихого восклицания!
Только что оно лежало на шелковистом, золотистом ложе из
мелко вьющихся волос, имея вид столь мирный и утомленный, что Лючия с невольным
разочарованием поджала губы. Но чуть она коснулась пальцами, как мужской дар
князя Андрея мгновенно восстал во всей своей победительной силе, и Лючия была
вынуждена признать, что такой скорости и мощи пробуждения ей еще не приходилось
видеть.
Она хихикнула: хозяин спал, но уд его в это время как бы жил
своей собственной, отдельной жизнью, неподвластной шишмаревскому зелью. Однако
князь Андрей сейчас больше напоминает не Адониса, а Эндимиона, Лючия же –
Селену в ее бесплодных попытках насладиться спящим красавцем. Но… в таких ли
бесплодных?
Лючия для интереса поцарапала ноготком соски на прекрасно
вылепленной, юношески-гладкой груди князя, и вызывающий ствол качнулся, словно
его задело порывом ветра. «Мужчины созданы для того, чтобы соблазнять бедных
женщин!» – лицемерно подумала Лючия… нет, не столь уж лицемерно! От одних
только взглядов на мужскую мощь и красоту она горела так, словно ее беспрерывно
ласкал незримый любовник. А ведь там, в Венеции, Лючия частенько относилась к
любовной игре как к обязательным упражнениям, необходимым для получения денег,
и могла назвать лишь двух-трех мужчин, в объятия которых ей действительно
хотелось упасть. Одним из них был Лоренцо Анджольери, но сейчас Лючия впервые
не чувствовала ни страха перед ним, ни тоски оттого, что так и не принадлежала
ему. Образ темноволосого «ангела» мелькнул и растворился в безднах памяти, он
больше никогда не осенит душу Лючии своим мрачным крылом, он утратил над ней
всякую власть с этого мгновения! Поняв это, Лючия испытала такой восторг, такое
облегчение, такую благодарность, что припала к губам спящего – и уже не смогла
оторваться, ибо они ответили на ее поцелуй, и сердце Лючии едва не остановилось
– таким сладостным был сей ответ.
Чудилось, она была кремнем, а он – кресалом. Чудилось, все
естество ее было сухой травой, истомленной августовским зноем, и ей не хватало
лишь одной этой искры, чтобы воспламениться!
Не отрываясь от его губ, она сжала коленями его бедра и
соединилась с ним столь пылко, что судорога прошла по телу князя Андрея, и
Лючия испуганно подумала, что он сейчас проснется – и сладостная забава
кончится: вообразить себе непорочную девицу, в первую же брачную ночь умело
оседлавшую своего юного супруга, сможет далеко не всякий, даже самый изощренный
фантазер!
Она притихла – замер и ее спящий любовник, однако тело его
уже безотчетно повело медленный, извека знакомый танец, через несколько
мгновений перешедший в столь бурную пляску, что тело Лючии покрылось испариной,
да и грудь князя Андрея влажно заблестела.
Лючия взглянула в его лицо. Губы изогнулись в гримасе не то
боли, не то блаженства, и это ударило Лючию в самое сердце, у нее едва слезы не
хлынули из глаз от нежности, и она, зажмурясь, припала к этим губам, шепча в их
теплую, влажную глубину:
– Милый мой, о мой милый!..
Чудилось, никакой музыки не слышала Лючия лучше, чем его
отрывистые стоны. Она всецело отдалась сладостным содроганиям, еще усиленным
крепкими объятиями, в которые заключил ее князь Андрей.
«Неужели он проснулся?» – успела подумать Лючия – и мир для
нее перестал существовать. Потрясение, испытанное ее телом, было из тех,
которые перенести невозможно, остается или умереть… или уснуть. Вот она и
уснула, и ежели бы чей-то нескромный взор мог проницать стены опочивальни, он,
несомненно, враз устыдился и умилился бы, узрев два нагих тела, сплетенных
объятиями так, словно им страшно было даже и во сне оторваться друг от друга.
