Впервые встретясь с ней, она была поражена, откуда в
сердцевине России взялся этот чистый, южный тип: смуглое, словно подсвеченное
изнутри лицо, небольшие, но прекрасные миндалевидные глаза – влажные, черные;
губы, может быть, слишком маленькие, но четких, выразительных очертаний. Брови
чудились ровненько наведенными сурьмою; смоляная, гладенькая головка… Ульяна
куда больше походила на итальянку, чем сама Лючия, которая, первое дело, имела
внешность настоящей золотоволосой венецианки, а главное, была все же русская по
происхождению. И она могла только изумленно качать головой, вспоминая
уничижительный отзыв Шишмарева об этой крепостной: и кривобокая-то она, и на
лице черти горох молотили, и злонравна… Он или вовсе слепой, или оболгал Ульяну
от злости, для усугубления своего рассказа. Из всего этого правдой было лишь
то, что Ульяна российской дебелостью никак не отличалась, а маленькая рябинка
на щеке – верно, и впрямь след оспы, – ничуть ее не портила, как не портит, а
украшает женское лицо умело посаженная мушка. А что до ее нрава, то Ульяна была
просто замкнутой, молчаливой. Но это не убавляло ее красоты, столь редкой среди
бело-розовых, светловолосых русских, что она казалась мрачноватой и несколько
зловещей.
Лючия знала, что природа щедро ее одарила. Не приходилось
стесняться лица, глаз, волос, фигуры, игривого нрава, тонкого, насмешливого
ума. Она и не стеснялась, щедро выставляя напоказ свои достоинства. Однако
рядом с этой молчаливой белошвейкой она почему-то ощущала себя грубо
размалеванной и неуклюжей. Ульяна была загадочна – вот оно, слово! Тайна
крылась в ее недобрых бровях, под длинными ресницами, в уголках неулыбчивого
маленького рта, который, как и темный взгляд, и все лицо ее, смягчался, лишь
когда Ульяна смотрела на князя.
Вот и сейчас – всклокоченный князь Андрей в очередной раз
воротился к началу горки, но не ринулся вниз, а вскинул голову и поглядел на
галерею, где стояли поодаль друг от друга две женщины, – и ах, каким приветом,
какою ласкою засияло в ответ на этот взгляд лицо Ульяны!
«Да она к нему неравнодушна! – вдруг поняла Лючия. – Точно,
тот ребенок, о котором говорил Шишмарев, его сын!»
И она едва не села прямо на пол – так ослабели вдруг ноги,
таким холодом прихватило плечи. С изумлением поняла Лючия, что это ревность
ужалила ее в сердце: ревность к крепостной, влюбленной в ее венчанного мужа, –
и, верно, любимой им, потому что никогда еще не видела Лючия лицо князя Андрея
таким ласковым.
Она дорога ему! И сын их дорог! Может быть, в этом причина
отчуждения, которую никак не могут преодолеть новобрачные – ни днем, ни ночью,
кроме тех исступленных мгновений, когда они предавались любви, вцепляясь друг в
друга, как два изголодавшихся зверя, а потом, в приступе непонятной
стыдливости, откатывались друг от друга на разные края широченной кровати?
Злосчастное пари и последовавшее затем венчание перешли
дорогу счастью Ульяны с князем. Да нет, это же мезальянс… А что, в России все
бывает! Женился ведь их великий государь Петр на какой-то крепостной,
солдатской девке, сделал ее своею царицею, ради нее законную жену заточил в
монастырь… а кто теперь, кстати говоря, царствует в России, как не их дочь,
прижитая еще вне брака? Может статься, и Лючия помешала князю Андрею со
временем узаконить свои отношения с Ульяной и сделать их сына новым князем
Извольским? Не потому ли Ульяна то и дело меряет соперницу этим испытующим,
недобрым взором исподтишка? Ну что ж, им теперь недолго страдать в разлуке. До
свершения шишмаревской мести осталась неделя, и если Лючия все же решится в
этом участвовать, то князь Андрей сделается в обществе предметом таких
насмешек, превратится в такого парию, что ему только крепостная жена будет под
пару!
Почему-то при этой мысли настроение Лючии настолько
испортилось, что она с трудом смогла изобразить приветливую улыбку, когда муж
ее наконец-то удосужился поглядеть и на нее и спросил с принужденной
вежливостью:
– А вы что же не катаетесь?.. – и как бы проглотил еще одно
слово, не назвав ее ни Александрой, ни даже сударыней, ни, разумеется,
Сашенькой.
То, что она не услышала сейчас из его уст этого чудного,
ласкового имени, которое он шепнул только раз, в порыве исступленной страсти,
почему-то сделало ее вовсе несчастной. Если бы князь сейчас отвернулся, она бы,
верно, не сдержала навернувшихся слез, но пришлось просто-таки силой втянуть их
обратно в глаза, потому что ее муж продолжал:
– А ведь, помнится мне, прежде нравились вам ледовые забавы.
О прошлое Рождество, на балу у Осокиных, вот также катались с гор, так на вас
угомону не было! – И он усмехнулся, о чем-то вспомнив с откровенным
удовольствием.
Это было как раз то, чего больше всего боялась Лючия:
сделать что-нибудь не так, как Александра, попасть впросак, вызвать подозрения.
Мало ли их уже было, таких-то случаев! Вот, скажем, когда Лючия уселась за
рукоделие. Да, вышиванием и шитьем разных красивых, изысканных вещиц вроде
салфеток и наволочек на диванные подушки занимались барыни и в России, однако…
однако шили русские вовсе не так! Они надевали наперсток на указательный палец,
который вместе с большим употребляли для того, чтобы тянуть иглу к себе, а не
от себя, как делали итальянки и, надо полагать, дамы прочих наций. Поймав раз
или два изумленный взгляд горничной девки, а потом услыхав, как та говорила о
«косорукой барыне», Лючия перестала заниматься рукоделием – пока не переймет
привычек русских швей. А какой ужасный ляп подстерегал ее с этой привычкой
русских беспрестанно креститься?!
Едва прибывши в России, она заметила, что жители этой
страны, пришедши куда-нибудь и вступивши в комнату, прежде всего, ни говоря ни
слова, ищут глазами некое изображение, которое непременно висит в каждом покое
в углу.
Отыскав оное, они кладут перед ним три поклона, осеняя себя
в то же время крестным знамением и произнося: «Господи помилуй!» или же: «Мир этому
дому!» – и опять совершают крестное знамение, а только затем здороваются с
хозяевами и ведут с ними беседу. Обыкновенно в углах изб, где бывала Лючия,
висели какие-то темные, неприглядные доски, и, увидав в парадной зале
княжеского дома великолепный портрет прекрасной дамы, окруженной ангелами и
облаками, Лючия, едва вступив в дом Извольских, трижды поклонилась перед ней и
сказала ритуальные слова. Ее счастье, что князь Андрей в первый вечер был
одурманен, а дворня слишком взволнована его внезапной женитьбой, чтобы тут же
покатиться со смеху. Однако, узнав через два или три дня, что она молилась,
будто на икону, на портрет государыни Елизаветы Петровны, изображенной в виде
Минервы, Лючия поняла, почему всякое ее появление вызывает у дворни какие-то тщательно
подавляемые содрогания: бедняги с трудом сдерживали смех от ее оплошки!
Не смеялась только Ульяна: глядела недоверчиво, испытующе.
Так же точно глядит сейчас и князь Андрей… Они что, трусихою ее числят?!
