Когда задета струна тщеславия, унять ее возбужденное
звучание очень трудно. Лючия споро пересчитала ступеньки, ведущие с галерейки,
и вскочила на край горки, оттолкнув какую-то румяную красавицу. Чьи-то руки
подсунули под нее шайку – Лючия плюхнулась в нее, и ноги ее тотчас нелепо
задрались вверх, причем юбки оправлять было бесполезно, так что шерстяные синие
чулки с белыми стрелками оказались выставлены на всеобщее обозрение. А потом
чей-то озорной голос воскликнул:
– Эх, с ветерком, барыня! – и сильным толчком она была
отправлена в этот стремительный и скользкий путь.
Ничего подобного она и вообразить не могла! Шай-ка вертелась
вокруг своей оси, подскакивала, ширялась от одного края горки к другому… На
счастье, обочь были укреплены перильца, не то Лючия сразу же вылетела бы с
горы. Управлять этим безумным скольжением было невозможно, принять более
удобное положение – тоже, оставалось лишь сдаться на милость скорости – и
весьма болезненным ударам, когда шайка подскакивала на стыках досок. Их было
довольно много, этих стыков, и всякий раз Лючия невольно исторгала короткий
жалобный «ох», звучавший как-то чужестранно в свисте ветра и льда. Конечно, еe
со зла запихнули в шайку. На санках было бы куда удобнее, ими можно управлять…
как гондолою, мелькнула шалая мысль. И вдруг Лючию разобрал смех. Стоило
представить, как она несется по этой горе… задрав ноги… в черной гондоле с
затейливым свинцовым носом… а князь Андрей в роли баркайоло управляет, проворно
отталкиваясь длинным веслом ото льда то слева, то справа…
Она летела, хохоча от восторга, и весь мир летел перед ее
глазами!
Скольжение немного замедлилось, и Лючия чуть-чуть
приноровилась к своему средству передвижения. Теперь она катилась, глядя прямо
вперед, и заметила, что ее ждет резкий уклон, где снова разовьется огромная
скорость.
В конце этого уклона стояла дощатая стенка: наверное, чтобы
катающиеся не вылетали с обрыва на речной лед, который хоть и схватился заново,
но непременно был бы проломлен тяжелым падением; да и руки-ноги переломать
запросто, на скорости свалившись с крутого берега. А может быть, барьер был
поставлен затем, чтобы катание завершалось крепким ударом в него, ставящим как
бы огромный восклицательный знак в конце этой ошеломляющей забавы. Все бортики
вдоль горки были облеплены ребятишками, изнывавшими от зависти, но Лючия не
поверила себе, увидев крошечного карапуза, вскарабкавшегося на тот самый
барьер, в который она не более чем через полминуты ударится с такой силой, что
ребенок непременно свалится в обрыв!
Немыслимым усилием – у нее даже что-то болезненно напряглось
внутри! – Лючия опрокинулась на бок, крепко зашибив локоть, однако из шайки
вывалиться ей не удалось и скольжение замедлилось лишь отчасти.
И вдруг она увидела молодого мужика, со всех ног бегущего по
берегу. Верно, он заметил мальчишку на опасном краю и спешил на помощь, однако
Лючия в ужасе поняла, что сшибет ребенка прежде! И ничего, ничего нельзя было
сделать, все свершалось стремительно, однако мысли ее тоже были стремительны… и
в последнем, отчаянном усилии она вдруг поняла, что надо сделать: невероятным
броском она сдвинула себя на какие-то вершки влево – достаточно для того, чтобы
зацепиться за бортик.
Ее рвануло так, что руки едва не вывернулись из плеч, как на
дыбе. Бортик вместе с повисшими на нем мальчишками рухнул, и по льду
заскользила настоящая куча мала, в самом низу которой слабо постанывала Лючия.
Она немного опомнилась, лишь когда все врезались в барьер, а
потом мальчишки с визгом и хохотом стащили шайку, чудилось, приросшую к нижней
части тела Лючии. Ноги, однако, ее не держали, а уж сколько синяков будет на
бедрах – и не счесть! Ах, если бы князь Андрей излечил их поцелуями!..
Внезапное, острое – и такое несвоевременное – желание
отчасти вернуло ей силы. Лючия смогла даже оглядеться – и увидела, что мужик
держит на руках дитя, а оно с любопытством глядит на измученную, растрепанную
женщину ярко-голубыми глазами в длинных и нарядных черных ресницах.
Хвала святой Мадонне, мальчишка не пострадал! Лючия слабо
улыбнулась мужику – тот кивнул, заулыбался в ответ, – и тут раздался голос, при
звуке которого Лючия, только что кулем сидевшая на льду, вскочила на ноги как
ни в чем не бывало:
– Эких дел вы натворили, сударыня! Всю забаву нам поломали,
детей зашибли… Господи Иисусе, и Петрушка был здесь?!
В голосе князя послышался ужас, и Лючия невольно схватилась
за сердце, увидав, с каким выражением всепоглощающей тревоги смотрит князь на
синеглазого малыша.
Тут подскочила Ульяна, выхватила мальчика из рук державшего
его мужика – у того сразу померкло, замкнулось лицо, он повернулся и пошел
прочь, даже не подумав заступиться за Лючию, сказать, что если б не она…
А князь побелел от злости:
– Кабы не ваша трусость, сударыня, никто не пострадал бы.
Ну, ударились бы слегка о барьер, зато детей не напугали бы. Да ежели я увижу
на Петрушке хоть малый синяк…
«О Мадонна! Малый синяк! Да ежели б не мои синячищи и
вывернутые руки, твой Петрушка сейчас валялся бы в обрыве с переломанными
костями!» – обиженно подумала Лючия – да так и замерла на этой мысли.
«Твой Петрушка…» Это сын Ульяны – вон как вцепилась в него,
и эти тяжелые, круто загнутые ресницы – точь-в-точь, как у нее. А глаза…
голубые глаза… «Твой Петрушка!»
Ревность – это петля, которая вдруг захлестывает горло,
отнимает разум, не дает дышать…
– Надо полагать, le votre naturel
[37]? – презрительно
бросила Лючия и тут же взмолилась небесам, чтобы князь не понял.
Но он понял, и Улька поняла – если не сами слова, то
выражение, с каким они были произнесены. Эти двое переглянулись, потом князь
воззрился на Лючию и сказал – тихо, убийственно тихо и равнодушно:
– Да ведь вы дура, сударыня! – и пошел наверх, в гору, к
дому, забрав малыша у матери и поддерживая ее свободной рукой.
Глава 13
Борода старосты Митрофана
Все это кончилось тем, что Лючия теперь спала одна в своей
роскошной постели и ненавидела князя за то, что он столь откровенно ее презрел.
А еще больше ненавидела себя, потому что томилась по нему, и этот плотский
голод не шел ни в какое сравнение ни с чем, что она испытывала раньше.
