Итак, мы явились в дом этих русских. Князя, помнится мне,
звали Серджио – по-русски Сергей; его княгиню – Катарина: если не ошибаюсь, это
имя по-русски звучит совершенно так же. Я назвался именем злополучного доктора,
повитуха тоже что-то такое выдумала, уж и не помню… Только очутившись у постели
беспомощной женщины, я сообразил, какую ужасную авантюру затеял! По счастью,
моя сообщница отменно знала свое ремесло, и через бессчетное, казалось мне,
количество мгновений благополучно приняла младенца, которого я жадно схватил в
свои объятия и устремился к окну, под которым ждала гондола. Я ожидал, что
повитуха поспешит за мной, но она замешкалась, мол, нужно извлечь послед, чтобы
княгиня не умерла от заражения крови, – и вдруг воскликнула: «Санта Мадонна!
Это не послед, это головка второго ребенка!»
О Мадонна! Какое облегчение снизошло на мою душу! С
удвоенной нежностью прижал я к сердцу новорожденное дитя. Значит, я никого не
обездолил своей кражей!
Повитуха была особа весьма сообразительная и мгновенно
смекнула, что теперь можно изобразить дело так, будто у княгини родилась не
двойня, а всего лишь один ребенок. Не будет ни преследования, ни угрызений
совести – она получит солидное вознаграждение от князя да еще сдерет с меня
увесистый кошель золота!
Итак, мы условились о встрече завтра, когда я расплачусь с
ней, и она осталась принимать второе дитя, в то время как я с ловкостью циркача
выбрался из окна, не отнимая от сердца свою добычу.
В мановение ока гондола доставила меня домой. Я ворвался в
спальню, положил дитя возле Бьянки. Чудная, белокожая девочка – я только сейчас
толком разглядел ее – приоткрыла свой хорошенький розовый ротик и издала… нет,
не крик, а нежный, мелодичный зов. И, словно услышав пение ангельских труб, моя
дорогая Бьянка приподняла отяжелевшие ресницы, с восторгом взглянула на ребенка
и прошептала: «Лючия! Жизнь моя, Лючия!» Это были ее последние слова, и мне,
который не переставал с тех пор оплакивать ее, оставалось утешаться тем, что
она умерла счастливой.
Нескоро я очнулся от приступа безумного горя – жалобный плач
младенца заставил меня вернуться к жизни. Ты вернула меня к жизни, Лючия, ты
стала моим счастьем! А я… боюсь, я не принес тебе счастья. Я так и не смог
оправиться после смерти Бьянки. Сейчас мне кажется, что с тех пор я совершил
всего два разумных поступка: сначала взял у повитухи нечто вроде ее
чистосердечного признания о случившемся, свидетельские показания твоего
происхождения. Уже тогда, 18 лет назад, я не сомневался, что нельзя быть
уверенным в однообразии своей судьбы, – теперь и ты убеждаешься в истинности
этих слов. Кстати, старуху я тотчас после этого сунул головой в канал: она не
дала бы мне покоя, шантажировала бы меня, разорила бы, в конце концов… впрочем,
я и так разорен. А второй поступок, которым я горжусь, это то, что я нашел для
тебя учителя русского языка. Ты считала, что я просто забочусь о
разносторонности твоего образования, настаивая, чтобы ты говорила
по-французски, как француженка, по-немецки, как немка, по-английски, как
англичанка, по-русски… надо надеяться, ты говоришь на своем родном языке
достаточно хорошо, чтобы ощутить себя вполне своей среди своих в России, куда я
самым настоятельным образом советую тебе отправиться как можно скорее.
Немедленно!
В жизни я натворил немало глупостей, многим причинил беды. И
ты, повторяю, моя первая – и наиболее настрадавшаяся жертва. Я – дурное,
испорченное, развращенное существо. Одно общение со мной – человеком, который
больше всего на свете, даже больше светлой памяти Бьянки, даже больше тебя,
Лючия, любил свои пороки и деньги, на которые всячески можно потворствовать
этим порокам, – самое общение со мной, самый воздух, который я выдыхал, увы,
заразили тебя! Если бы не я… какая чистая, счастливая, безмятежная, богатая
жизнь ждала бы тебя в далекой, сказочной России! Отец твой, князь Казаринофф
(подлинный князь, заметь себе, не то что я, самозванец, авантюрист!), – один из
богатейших людей страны. Ты составила бы блестящую партию с достойным человеком,
а я… я сделал тебя охотницей за мужчинами, игралищем нечистых страстей. И за
это мне нет прощения. Я и просить-то его не смею…
Не знаю, чья месть настигнет меня. Много, ох как много их,
жаждущих моей крови! Может быть, сын того проклятого докторишки, который не
смог вылечить Бьянку, наконец-то разгадал тайну смерти своего отца. Может быть,
удар нанес тот юнец, раненный на дуэли, которого десять лет назад принесли в
мой дом, и я выхаживал его со всей искренней заботливостью; правда, в его кармане
я отыскал несколько чрезвычайно любопытных писем, компрометирующих одну из
богатейших римских фамилий, – и продал вычитанные в них сведения за хорошие
деньги, на которые мы долго жили безбедно, пока им не пришел конец, как он
приходит всему в мире. А может быть, на меня напал возмущенный отец, чью дочь я
соблазнил и покинул… имя им легион, этим девицам, гревшим мою постель, и их
обесчещенным папашам. Но скорее всего меня прикончит какой-нибудь неудачник,
которого я пустил по миру за карточным столом в «Ридотто», – их ведь тоже было
немало, уходивших от меня с пустыми карманами и рухнувшими надеждами! А может
быть, это вовсе неизвестный мне мститель придет – и сунет меня головой в черную
воду или пырнет ножом во мраке уличного колодца, куда никакой светлый лучик не
может прорваться сквозь обложившие его отовсюду гранитные толстые стены!
Да все это неважно. Важно другое! Я оставляю тебе в
наследство ненависть пострадавших от меня людей. Она уничтожила меня – она
может пасть и на тебя.
Как говорили в старину, рroximus ardet ucalegon
[11]! Но, с
другой стороны, fortes fortuna adjuvat
[12].
Поверь, Лючия: если такое лживое, испорченное, распутное,
алчное порождение мрака, как я, способно было любить, оно любило только двух
женщин в мире: Бьянку – и тебя. Бьянка давно в раю, мне с нею не свидеться и за
гробом, а тебя я заклинаю моей отеческой любовью или тем невнятным чувством,
которое я так называю: оставь этот город разврата, роскоши и смерти. Покинь
Венецию, и как можно скорее. Отправляйся в Россию! Там же, где ты нашла письмо,
ты найдешь остатки моих сбережений. Тебе этого хватит на дорогу. Поезжай, найди
семью Казаринофф, заяви о своих наследственных правах. Будь счастлива, будь
удачлива, будь отважна!
Прощай, моя радость.
Tвой не-отец не-князь не-Бартоломео не-Фессалоне. Да хранят
тебя бог и Пресвятая Дева – и моя любовь. Прощай!»
Глава 2
Послушная дочь
Казалось, минула вечность, прежде чем Лючия пришла в себя и
осознала, где находится.
Что-то назойливо шуршало над ее ухом, и она с трудом смогла
понять, что это Маттео шепчет, напоминая о наказе отца: поскорее оставить
Венецию.
