Как ни была Александра ошарашена новостями, которые обрушил
на нее Лоренцо, и его грубостью, она все же успела мимолетно удивиться названию
– опера у Святого Моисея. Однако едва они высадились из гондолы, как все стало
ясно: здание театра стояло рядом с церковью Святого Моисея. Оказывается, в
Венеции театры называются по ближайшей церкви! Ни того, ни другого здания
разглядеть она не успела: Лоренцо стремительно втащил ее в ложу и толкнул в
кресло. Все, что Александра успела заметить, это что по сравнению, скажем, с их
домашним театром в Казаринове, не говоря уже о московских и петербургских, сие
заведение выглядело весьма жалко, хотя и претендовало на роскошь обилием
бархата и позолоты. Ложи, правда, были уютны, похожие на маленькие, хорошенькие
ларцы для драгоценных флаконов с заморскими благовониями. В каждой ложе был
такой «флакон» – великолепно одетая, вся в драгоценностях женщина. Наряды дам
затмевали друг друга, соперничали между собой в роскоши, но ни одно платье не
могло сравниться с платьем Александры, а драгоценности – с тем изобилием
сверкающих каменьев, которыми была украшена она. И все-таки Александра
чувствовала себя не просто уязвимой под множеством устремленных на нее
взглядов, но и вовсе голой, потому что на ней, единственной из всех в театре,
не было маски.
Лоренцо еще в гондоле надел и застегнул на затылке белую, бледную
личину, имевшую в своих чертах что-то зловеще-птичье и мертвенное.
– Зачем? – невольно спросила Александра, хотя дала себе
слово помалкивать с этим человеком, каждое слово, каждое движение которого было
направлено на то, чтобы ее оскорбить, и он усмехнулся в узкое отверстие меж
бледных, недвижных уст:
– Вы забыли, что сейчас еще карнавал и все носят баутты?
Итак, эта штука называется баутта, и Александра с
отвращением подумала, что и ей придется скрыть черты под этой уродливой
личиною. Однако Лоренцо не дал ей баутты – очевидно, чтобы вернее привлечь
всеобщее внимание. Хотя Александре сразу стало ясно, что ношение баутты – лишь
дань карнавальным условностям, и пусть все были наряжены в них и обращались
друг к другу не иначе как Синьор Маска или Синьора Маска, все посетители театра
прекрасно знали друг друга, обменивались приветствиями, шуточками или
насмешками, дамы строили кавалерам глазки сквозь уродливо узкие прорези глазниц
своих баутт, и, конечно, Лоренцо не сомневался, что его и замаскированным
признает всякий, всякий догадается, что этот высокий, статный мужчина,
облаченный в долгополый камзол из редкостной серебряной, затканной золотыми
цветами парчи – сам Соломон, пожалуй, не одевался так во всей славе своей! – с
темными, лишь слегка припудренными волосами, словно бы тронутыми изморозью, не
кто иной, как великолепный Лоренцо Анджольери, пригнавший сюда свою полонянку,
Лючию Фессалоне, и выставивший ее на всеобщее обозрение, словно воинский
трофей.
Наверное, думала Александра, эта самая Лючия вела бы себя
соответственно своей репутации. Скорее всего она отвечала бы дерзкими взглядами
на дерзкие взгляды, язвила бы в ответ на язвительные усмешки, может быть,
первой приветствовала бы знакомых, приводя их в замешательство, а может быть,
просто делала бы вид, что слишком погружена в свои мысли, не обращая внимания
на досужую публику. Это Александра могла сделать – потому что тоже была
погружена в свои мысли.
Ей вспомнилось, каким бредом показалась случайная фраза
Чезаре об «итальянских похождениях князя Серджио». Теперь бред обрел более
явственные очертания, хотя и оставался полной нелепостью.
Как можно заподозрить ее отца в супружеской измене! Родители
были для Александры воплощением незыблемого и счастливого, хотя, может быть,
слишком сдержанного во внешних проявлениях брака. Но что, если отец и впрямь
воспылал страстью к какой-то еще женщине? Что, если Лоренцо прав?
Прошлая ночь многое сделала для Александры! Она превратила
невинное и наивное существо в настоящую женщину, если и не знающую чего-то об
отношениях двоих, то обретшую особую, почти сверхъестественную чувствительность
во всем, что касалось этих таинственных отношений. Теперь она изведала, что
помимо духовной общности и сходства натур (именно это Александра прежде
полагала любовью) существует еще нечто, способное бросить друг другу в объятия
даже и людей, объединенных одной только ненавистью… ибо они с Лоренцо ведь
ненавидят друг друга, хотя вчера тела их слились и сплавились в накале страсти.
Александра нервно сплела пальцы. Наверное, и у отца было так
с той, другой женщиной… а потом родилась дочь. Александра знала, что она –
смягченный портрет отца, и княгиня Катерина порою не могла скрыть довольно
забавной, хотя и искренней обиды на природу, не передавшей дочери ни единой
материнской черты. Наверное, и эта новая сестра Александры – портрет отца,
иначе почему их принимают одну за другую без сомнений и колебаний? Вот и
Чезаре, гонявшийся за Лючией Фессалоне по всей Европе и России, не усомнился
же, что настиг свою добычу! Он рассказывал: последние дни шел уже по ее следу,
дышал беглянке в затылок… А если путаница произошла именно потому, что Чезаре
доподлинно знал: Лючия Фессалоне остановилась в Фотиньином трактире? Но тогда…
но тогда получается вот что: Александру похитил Чезаре вместо Лючии, а Лючию –
князь Андрей вместо Александры?
Театральность и полнейшая неправдоподобность ситуации
заставили Александру конвульсивно содрогнуться в подобии усмешки, а потом она
подумала, что такое вполне могло случиться. И тогда прежде, чем венецианская
блудница (Александра уже поняла, каким ремеслом зарабатывала на жизнь ее
сестра) сообразила, что с ней произошло, она уже сделалась княгиней Извольской
и, может быть, даже разделила брачную постель с женихом Александры, как та
разделила ложе с ее любовником.
