Она все же посмела. Завела свое привычное: «Но я не знала,
клянусь, не знала!» Это было правдой: в письме, хотя и окрашенном оттенком
прощания, все же не было ни слова о смерти Бартоломео Фессалоне. А откуда ей
было еще узнать об этом? Никто ведь не позаботился ознакомить ее с подробностями
жизни Лючии Фессалоне: проститутка, преступница – и все тут! Откуда Александре
было знать обо всей этой каше? Да хоть заставь ее проходить испытание водой и
огнем, она не признается в ином! Поэтому Александра продолжала с упорством
отчаяния твердить эти три слова: «Я не знала!», к которым иногда прибавлялось
какое-нибудь четвертое: «правда», «поверьте», «клянусь», «ей-богу», пока Чезаре
не сделал вдруг резкий жест, призывающий к молчанию. И она умолкла, наконец-то
разглядев, как бледно его лицо в блеклой дымке угасающих свечей, с какой болью
зажмурены глаза, как яростно стиснуты худые руки. Чудилось, Чезаре едва
сдержался, чтобы не дать им волю! И Александре стало вдруг страшно, так
страшно… «Сейчас задушит!» – мелькнула мысль, и она отшатнулась, даже сделала
назад шаг и другой, но в это мгновение Чезаре открыл глаза, и Александра
обмерла: теперь уж не уйти!
Однако Чезаре не набросился на нее, а только смерил недобрым
взором, а потом резко повернулся – и вышел, и Александра услышала, как он крепко
запер за собою дверь, как громко щелкнул ключ в замке.
Кинулась к окнам – увы, забраны витыми решетками сплошь,
едва ли малой птичке проскользнуть.
Александра готова была зарыдать от злости и бессилия. Эти
люди поразительно, бесчеловечно тупы! Она – она сама, Александра Казаринова! –
для них не существует. Она – только ожившее отражение Лючии Фессалоне, ее
подобие, но обращаются с ней как с оригиналом, принуждая жестоко платить за все
ошибки сестры. Да что же ей делать, как доказать, что она – не Лючия, если ей
слова не дают сказать?! Да разве они не видят, что она совсем другая, ведет
себя совсем иначе!..
«Интересно, в чем?» – спросил внутри ее чей-то ехидный
голосок, и Александра всплеснула руками от сознания собственного бессилия. Одно
было доказательство – бесспорное, веское! – ее невинность, однако… однако…
Она, может быть, умерла бы в этот миг от стыда, но не
успела: снова заскрежетал замок и снова вошел Чезаре, держа в руках ворох
какой-то одежды.
– Это вам, – сказал он, с видимой брезгливостью швыряя все
прямо на пол. – Одевайтесь.
Александра с удовольствием надела бы что-нибудь более
скромное, чем свои обрывки кружев, но не при Чезаре ведь!
– Выйдите, – угрюмо попросила она – и отпрянула от его
яростного шепота:
– Одевайтесь, если хотите жить! Ну! А меня не бойтесь! Мне
вы не нужны!
Александра вспомнила жуткую сцену, которую ей привелось наблюдать
в австрийском постоялом дворе, – и, забыв о стыдливости, помня только свой
страх, принялась натягивать белье, рубашку, юбку, чулки и туфли, черный
zendaletto на голову – и все это под немигающим взглядом Чезаре.
Да, он смотрел на нее, не отводя глаз, но едва ли видел:
взор его был устремлен в какие-то недоступные Александре дали. Однако, верно,
Чезаре разглядел там нечто печальное, тягостное, потому что мрачны были его
глаза и голос безжизнен, когда он наконец взглянул ей в лицо и произнес:
– Я обязан вам жизнью. Мой господин тоже обязан вам жизнью.
Поэтому я не убью вас за вашу ложь и предательство и ему не дам взять грех на
душу. Не знаю и не желаю знать, известно ли вам что-нибудь о бумагах семьи
Байярдо. Пусть это останется между вами и вашей совестью. Если жив Бартоломео
Фессалоне, мы будем искать его и старого Маттео. Они-то все знают наверняка, с
ними все ясно, все честно: они враги. Враги, которых все-таки отыщет смерть! А
вы… – Он помолчал, вглядываясь в лицо Александры: бледное, как воск, оно
казалось еще бледнее под черным кружевом. – А вы сейчас уйдете отсюда, чтобы
спасти свою жизнь. Вот деньги. – Он сунул в руку Александре кошель. – Здесь
много денег, здесь золото! Вы можете вернуться в Россию и снова выдавать себя
за княжну Казаринофф. Вы можете отыскать Бартоломео Фессалоне и предупредить,
что на него снова началась охота. Мне все равно, что вы станете делать. Вы
умерли для меня!
С этими словами он схватил Александру за руку и повлек за
собой. Она была так ошеломлена, что ничего не могла сказать, даже осмыслить
ничего не могла: просто бессильно влачилась вслед за Чезаре по темным коридорам
и залам, пока он не выволок ее на мраморную террасу. И здесь оттолкнул так
резко, что Александра не удержалась и упала на камни. Вдруг пронзило воспоминание:
когда она первый раз (три, четыре дня назад? Да нет, жизнь прошла с тех пор!)
взошла на эти ступени, ей показалось, будто она слышит биение нетерпеливого
сердца, – и она сама задрожала тогда в такт его страстным ударам.
Теперь все вдруг закончилось. Теперь Александра дрожала
только от холода и страха. Дворец же безмолствовал. И резные, высокие двери
были накрепко заперты для нее.
Глава 22
Свобода силком
Александра вышла к морю. Темное, почти черное, оно качалось
и плескалось о набережную. Вверху, в темноте, уже рассеянной дымкою рассвета,
роились мелкие серебряные точки. Звезды гасли одна за другой, но Александра все
же начала следить за их узорами и нашла Большую Медведицу за собором, совсем
близко к горизонту.
Клонило в сон. Почудилось, если она сейчас уснет, то будет
спать под шепот моря десять, двадцать лет… но проснется наконец, как в сказке,
вновь юной, прекрасной, все на той же набережной, под той же колонной, у того
же вечно тихого, словно бы сонного моря… Но даст ли этот сон покой и
отдохновение сердцу, которое болело так, что Александра иногда невольно
зажимала его руками и тихонько стонала?
Эта боль лишала ее ясности мысли, и Александре понадобилось
какое-то время, чтобы вспомнить, как она оказалась здесь, у кромки Большого
канала. Была какая-то гондола, вдруг явившаяся из тьмы… да, баркайоло спросил,
не довезти ли ее куда-то, и Александра с трудом подняла свое тело,
одеревеневшее от сидения на белых ступенях дворца, двери которого были закрыты
перед ней.
Юноша подал ей руку, помог спуститься в гондолу, игриво сжал
пальцы, но Александра отпрянула от него так, что едва не вывалилась за борт.
Юноша обиженно поджал губы. Конечно, он принял ее за ночную искательницу
приключений и не видел, почему бы ей не развлечь его, как она только что
развлекала другого. Но Александре он – молодой, сильный, красивый – был
отвратителен, потому что его образ приняла свобода… свобода, навязанная ей
силком, свобода, которую она не хотела, которая была горше яда, хуже смерти!
– Оставь меня в покое, я тебе хорошо заплачу, – взмолилась
она, вдруг вспомнив увесистый кошель, полученный от Чезаре, и гондольер, пожав
плечами, отпрянул, перешел к своему веслу.
