– Куда везти? – спросил он только. – К морю?
– К морю, – тупо кивнула Александра: не все ли ей было
равно, куда! Потом на нее нашло некое помрачение, она как бы спала наяву, и
очнулась только, когда мерный и плавный ход гондолы прекратился. Она сунула
юноше наугад монету – но, очевидно, это оказались большие деньги, потому что он
тихонько присвистнул сквозь зубы, и Александра, бредущая по набережной, еще
долго чувствовала затылком его оценивающий взгляд. Может быть, он размышлял,
что она должна была проделать в постели мужчины, чтобы заработать такие деньги.
В самом деле, что?..
Укол в сердце был так мучителен, что Александра тихонько
вскрикнула – и сделала вид, что подвернула ногу. Ей стало немного легче, когда
гондола наконец отплыла…
Опять у нее в памяти сделался провал, она и не заметила, как
тьма растворилась в небесах, они посветлели в ожидании выхода солнца,
посветлели и лагуны. Теперь они казались совсем перламутровыми: как на
перламутре, на них играли розовые, зеленые, голубые, фиолетовые оттенки, и одни
переходили в другие…
И внезапно Александру словно ударило по глазам! Огненная
полоса протянулась по всему морю от пламенного, багрового шара, который
остановился на краю далекого небосклона, и чем ярче рдел этот шар, чем сильнее
наливался золотом, тем яснее синели небеса.
Александра прижмурила слезящиеся глаза, оглянулась. Город,
словно бы весь изваянный из бело-розового коралла, с бесчисленными башнями,
куполами, палаццо, несчетно блистал под солнцем яркими красками.
«Если бы я не ждала, а там, с террасы, бросилась в воду и
утопилась, все так же сверкало и сияло бы», – вдруг подумала Александра, и эта
мысль даровала ей какое-то странное успокоение. Она почувствовала себя
призраком в мире живых. Никому не было до нее дела – и ей тоже. Никого не
заботило, куда она идет, о чем думает. И ей тоже не было дела до всех этих
людей, вдруг во множестве заполнивших улицы.
Широкое небо раскинулось над городом; кругом бездна света,
воздуха; голубые каналы струили свои мелкие волны…
Виден был Лидо. К его берегу несколько дней назад причалила
барка, доставившая Александру в Венецию. Кто-то говорил, что там всегда можно
купить место на судне и отплыть хоть на край света. Ну что же, придется. Домой,
домой… Но смешно уехать из этого волшебного города, так и не повидав его, вдруг
решила Александра – и удивилась этой мысли. Ну что же, у нее еще будет время
забиться в уголки памяти и стенать, лелея свою темную боль, которую она не
откроет никому на свете. Разве что Лючия поймет, если им суждено когда-нибудь
встретиться… Пусть же эти воспоминания окажутся окрашенными и светом, и перламутровым
блеском – не только отблеском свечей, не только сиянием любимых глаз…
Она снова прижала руки к сердцу – и заставила себя сделать
шаг. И еще шаг, и еще.
***
В полдень на torre del Orologio
[46] бронзовые люди пробили
в колокола. Этот звон разлетелся по всему городу и застал Александру на
Эрберии. Это одно из мест на набережной Большого канала, рынок овощей, фруктов
и цветов. Бесчисленные лодки слетались сюда рано утром с островов, и теперь все
вокруг благоухало морем, сверкало влажными красками подводной жизни. Но
Александре вдруг сделалось жутко глядеть на это буйство красок – особенно после
того, как осьминог развернул перед нею свои розоватые бородавчатые кольца, – и
она, купив на краю базара традиционных хлеба, да сыру, да померанцев – нехитрой,
но надежной еды, – наскоро поела, присев на ступеньки набережной, как ели здесь
все, вновь чувствуя облегчение от того, что ее никто не знает и ничего от нее
не хочет.
А Венеция, подумала она, оказалась не так уж велика.
Какие-то лица ей уже примелькались. Вон тех двух монахов маленького роста,
одного толстого, другого тощего, она уже явно где-то видела. И высокого
человека, тоже в черном, но – не монаха – бродячего врача, предлагающего
направо и налево орвиетан
[47] и разные другие разности… И мальчишку этого
видела Александра: давеча он стащил у торговки лепешку, потом – померанец и
теперь преспокойно подкреплялся добычею, сидя на ступеньках неподалеку от
Александры и с любопытством на нее поглядывая еще детскими, но уже томными
глазами на красивом чумазом лице.
Впрочем, все люди вокруг были красивы: смуглые мужчины,
яркие женщины. Однако Александра не любовалась ими, а смотрела тоскливо:
красота мужчин была слащава, однообразна, без признаков мысли, какая-то очень
уж плотская. Венецианки чудились ей похожими на чахлые и бледные цветки,
выросшие на слишком сырой почве. Это впечатление усилилось, когда она увидела,
как две излишне ярко одетые дамы, возможно, куртизанки, сидели на балконе и
сушили волосы, только что выкрашенные в золотой цвет. Александра усмехнулась:
вот точно так цветы из болотистой низины тянутся к солнцу. Венеция была ведь
сплошная вода; ее воздух, бледный и влажный, сливался воедино с бледно-голубым
морем. Эта влажная мягкость воздуха, насыщенного вечным испарением, скрадывала
все резкие очертания, смазывала яркие краски и обливала все призрачным светом.
Нежность природы действовала необыкновенно успокоительно: кажется, что в мире в
самом деле нет ничего тяжелого, резкого и грубого, все дышит и живет так же
легко и свободно, покоясь в ясном покое. Все было – лень, праздность, нега…
Александра безотчетно прижала руку к сердцу и вздохнула.
Нет, ее боль не разнежилась, не успокоилась! Она огляделась – вокруг те же
лица. Молодая дама в домино, но с открытым лицом, протянула руку гадалке,
слушая ее привычную лесть. Александре тоже захотелось погадать. Но… на кого? на
что? На Лоренцо, чтобы услышать: он никогда не пойдет ее искать? Он не захочет
ее вернуть, особенно если Чезаре сумеет убедить его, что Лючия Фессалоне знать
не знала о бумагах Байярдо. А тогда зачем она ему?
«Ни одну женщину я не хотел так сильно…» – вдруг всплыл в
памяти колдовской шепот, и Александра так сильно мотнула головой, отгоняя
наваждение, что едва не свалилась со ступенек. Боль, утихшая было, снова
встрепенулась и резала как ножом.
Нет, надо идти. Безразлично, куда – лишь бы идти, при ходьбе
легче. Может быть, улыбка спокойных вод и прозрачное небо снова дадут ей сил.
Она простится с Венецией нынче же к вечеру. А пока – еще немного походить по
набережным, встречая те же лица и безнадежно надеясь, что меж ними мелькнет
наконец…
