Объяснение вполне удовлетворило Лючию, и она выбросила
Феньку из головы. Но как кстати, что момент раскаяния «стервозницы» совпал с
балом у Шишмарева, потому что розовый жемчуг не потерялся даже на фоне
неисчислимого количества баснословных драгоценностей, которыми были унизаны
явившиеся дамы.
Сказать, что он имел успех, – значило не сказать ничего.
Сказать, что он вызвал всеобщее любопытство, – значило вообще промолчать. На
жемчуг не просто смотрели – на него откровенно, бесстыдно глазели, и в конце
концов даже Лючия, которая всегда упивалась вниманием к своей персоне,
почувствовала себя неуютно.
Началось с одного-двух взглядов, едва она вошла. И словно бы
вместе со взглядами передавался некий слух: теперь чуть ли не все
присутствующие, внимательнейшим образом осмотрев розовый жемчуг, еще и переглядывались,
посылали друг другу взоры, исполненные значения, которого Лючия не понимала.
Смотрели все: дамы, их кавалеры, слуги, сновавшие тут и там с подносами; тупо,
наверняка не понимая даже, почему, смотрел высоченный швед в мундире со шпагою,
оказавшийся неожиданно приехавшим гостем кого-то из присутствующих и взятый с
собою из учтивости. Он не знал ни слова по-русски и только озирался бледными,
навыкате глазами…
– Что там с вашим жемчугом? – спросил наконец даже князь
Андрей, заметивший пристальное внимание общества, прежде всего дам, к шее и
груди своей жены, а Лючия только плечами пожала, впервые в жизни испытывая
желание сделаться незаметной или хоть снять с себя украшение. Но первое было
невозможно, а второе – немыслимо, поскольку напоминало позорное бегство.
Приходилось терпеть, хотя Лючии казалось, что кожа у нее испещрена синяками от
этих неотвязных взоров.
– Откуда он у вас? – продолжал спрашивать князь Андрей. – Он
не из фамильных драгоценностей Извольских.
– Давний подарок матушки, – пояснила Лючия – и с изумлением
увидела, как разошлась хмурая тучка, омрачившая высокое чело ее возлюбленного
супруга. А он что подумал – это подарок какого-нибудь поклонника? Он
приревновал ее?!
От этой мысли Лючия пришла в такое отменное настроение, что
встретила приближавшегося к ним графа Лямина самой ослепительной улыбкой, на
какую была способна, он даже с ноги сбился, завороженный тем, что
предназначалось, конечно, не ему.
– Что там с вашим жемчугом, Сашенька? – спросил он напрямик,
пряча под приклеенной улыбкой явную тревогу. – Где вы его откопали? Я его не
видал на вас прежде.
– И очень странно, – сухо ответила Лючия. – Это давний
подарок матушки, и я была в нем на бале на прошлое Рождество.
Она не сомневалась, что может врать без опаски: не родился
еще на свет мужчина, который сможет вспомнить, как была одета и чем украшена
женщина больше года назад! Однако ошиблась. Граф Лямин нахмурился:
– Не морочьте мне голову, дитя мое. На прошлое Рождество бал
давал я, вы были в той самой роскошной бирюзе, которую подарил князю Сергею
персидский шах. Я это отлично помню, потому что его рассказ о знакомстве с этим
мусульманом заставил всех хохотать до колик.
– Ну на позапрошлое, какая разница? – раздраженно буркнула
Лючия. – Я вообще не пойму, кому какое…
– В самом деле, – согласился граф. – Простите, бога ради,
Сашенька. Бабьё, знаете ли, и воина способно бабой сделать, как некогда
говаривал наш великий государь Петр. Я, собственно, к тебе, Андрюша. Тебя,
сколь мне известно, ищет шишмаревский дворецкий с поручением: прибыл один из
твоих людей со срочной вестью.
– Что-то в имении? – вскинул брови князь Андрей. – Пожар?
Что за суматоха, не знаете, Николай Иванович?
– Да нет, не пожар. Это… связано с твоими соседями… какая-то
тяжба… – туманно ответил граф Лямин. – Впрочем, мне неизвестно доподлинно.
– Неужто Сухомлиновы насчет сведенного леса? – так и
вспыхнул князь Андрей. – То-то я гляжу, Филиппа Сухомлинова здесь нет. Нашел
время, старый дурак! Простите, граф. Прости, Сашенька. Я отлучусь на минутку и
вернусь.
Он исчез в толпе, пробираясь к дверям. Граф сделал было
движение последовать за ним, но словно спохватился, что невежливо оставить даму
одну, – и остался.
Лючия задумчиво глянула на него. Лямин был как-то непривычно
сдержан сегодня, словно бы насторожен. И от нее не укрылось, как запинался он,
словно бы подбирал слова, пытаясь скрыть истину. Однако князь Андрей так и так
уже узнал настоящую причину приезда нарочного. Значит, граф не хотел открывать
это именно ей, Лючии!
– Вы наверняка знаете, что там произошло на самом деле, –
выпалила она, в упор глядя на графа и не сомневаясь, что шпага, приставленная к
горлу, лучше других средств обозначает превосходство над противником. Еще в
Венеции Лючия занималась с отличным учителем фехтования, и немало уроков боя
пригодилось ей потом в обиходной жизни.
Граф отвел взгляд, потом опять поглядел на Лючию открыто:
– Врать не научен. Знаю, что скрывать!
– Что-то… плохое? – осторожно спросила Лючия. – Скажите мне!
– Ничего такого особенного, – ласково, успокаивающе ответил
граф. – Случилось то, чему следовало быть только в сентябре. Они просто
вернулись раньше. – И вдруг лицо его приняло сердитое, недоумевающее выражение:
– А этой чучеле чего здесь нужно?
Лючия обернулась – и с невольной брезгливостью сморщила нос
при виде приближающейся женщины, одетой крикливо, нелепо, шутовски. Та
приблизилась одним корявым, нелепым прыжком, и по зале раскатился визгливый
голос:
– Красавица, барыня, княгинюшка-матушка, дозволь ручку
поцеловать!
Это была карлица, шутиха. Во многих помещичьих домах, по
примеру царскому (что прошлые императрицы, Анны Иоанновна да Леопольдовна, что
нынешняя, Елизавета Петровна, были неравнодушны к человеческому уродству и
откровенно им забавлялись), водились горбуны и горбуньи, страшные, злые и
озлобленные на всех людей, с которыми безнаказанно сводили счеты за недогляд
Творца, породившего их уродцами. На самые изощренные шутки карликов и шутов
обижаться считалось дурным тоном, полагалось только снисходительно смеяться,
однако Лючию вдруг озноб пробрал, стоило ей вообразить, что может сейчас
брякнуть карлица, принадлежавшая приснопамятной Наяде, а теперь Стюхе
Шишмареву.
