– Дозволь ручку поцеловать! – блажила меж тем карлица,
хватаясь за руку Лючии с цепкостью хорошего выжлеца
[51]. И в самом деле
обслюнявила ей всю руку, но когда губы поползли от локтя выше, Лючия, брезгливо
передернувшись, отпрянула, ощущая только одно желание: вытереться как можно
скорее. Почему-то она заметила такую же брезгливость на вытянутом шведском
лице, и ей стало еще противнее прикосновение карлицы.
– Не обижай, не обижай, золотая, серебряная! – плаксиво
запричитала та. – Дай нарадоваться бедненькой Егоровне на твою красоту
несказанную! – И, подскочив, карлица быстро поцеловала Лючию в плечо, точно
клюнула, а потом, с безумным воплем:– Ах, сколь хороша грудь лебяжьебелая! –
цапнула зубами… за одну из розовых жемчужин.
Первым чувством Лючии было облегчение от того, что горбунья
промахнулась: ей-богу, легче было умереть на месте, чем перенести прикосновение
к своей груди этих жалких кривых зубов. Но тут же от этого облегчения не
осталось и следа, потому что Егоровна, брезгливо сплюнув, скорчила невообразимую
гримасу, еще пуще изуродовавшую ее и без того уродливую физиономию, и завопила
на весь зал:
– Жемчуг поддельный! Поддельный жемчуг-то!
И Лючия словно бы расслышала пронесшийся по залу всеобщий
вздох удовлетворения и наконец-то поняла: весь вечер бальное общество всячески
смаковало пущенный кем-то пренеприятный слух, и надеялось, и все-таки не
верило, что княгиня Извольская, будто продажная женщина, может носить
поддельные драгоценности. А теперь оно получило этому желанное подтверждение.
Даже лупоглазый швед растянул в улыбке свои тонкие злые губы!
Да нет, ну что за чепуха! Невозможно венецианке не отличить
подделки от истины, тусклую игрушку от настоящей драгоценности с ей одной
свойственным отливом, покрытой естественным слоем прозрачнейшего перламутра,
сквозь который свет, проникая свободно до самого сердца жемчужины, играет всеми
цветами радуги. Поддельный жемчуг – все равно что больной жемчуг: тусклый,
матовый, утративший прозрачность и блеск. А эти розовые жемчуга щедро источают
мягкое свечение, и только слепой этого не увидит! Или тот, кто не желает
увидеть…
Ей бы подумать: почему всех вдруг так заинтересовали ее
жемчуга? Только ли из-за баснословной красоты? Или чей-то недобрый язык пустил
пакостный слух? А ежели так, то чей язык, зачем?.. И почему всем так хочется
убедиться в справедливости своего подозрения, доставлявшего им немало
удовольствия?..
Но первым движением ее была горделивая защита. И не успел
Лямин прийти в себя от безмерно-наглой выходки Егоровны, как Лючия распрямилась
и, выпятив свою очаровательную грудь, еще пуще выставив на общее обозрение
пресловутые жемчуга, отчеканила:
– Княгиня Извольская не носит поддельных драгоценностей!
Она не успела оценить мгновение смущенной тишины, наставшее
тотчас за ее словами: чей-то голос прервал ее торжество.
– Более того… – с тягучей насмешливостью произнес этот
голос, и Лючия впервые за вечер увидела Шишмарева, который, с важностью
истинного вельможи, шествовал меж расступающимися гостями, а на лице его играла
такая победительная улыбка, что у Лючии вдруг ослабели колени. – Более того!
Евстигней Шишмарев никогда не дарил своим любовницам фальшивых каменьев! Так
что ты врешь, Егоровна, и перестань клеветать на нас с княгинею!
***
– Что?.. – слабо выдохнула Лючия, и голос ее пресекся,
словно испугавшись того, как громко, оглушительно-громко он прозвучал в мертвой
тишине, воцарившейся вдруг в зале.
Лючия смотрела только на Шишмарева, но видела, чудилось, все
эти враз оцепенелые фигуры, все эти лица, искаженные одинаковым выражением
брезгливого недоумения. Не возмущение владело гостями, а изумление, недоверие…
и глаза Шишмарева сверкали торжеством, ибо он один, единовластно был сейчас
распорядителем душ и дум своих гостей, в его силах было обратить это изумление
в презрительное возмущение и бурным, неостановимым потоком направить его на
тонкую женскую фигуру, одиноко застывшую посреди залы.
Лючия и не заметила, как очутилась одна: гости все враз от
нее отпрянули – может быть, даже невольно, даже не поверив чудовищному
обвинению, но подчинившись безотчетному чувству отторжения, возникшему при этих
позорных словах.
Только швед замешкался от любопытства и теперь стоял чуть
позади Лючии, как остатки арьергарда, да граф Лямин остался рядом с нею плечом
к плечу, и лишь по биению синей жилки на его бледной щеке можно было понять,
что неколебимое спокойствие его облика обманчиво и хрупко.
– Как вы осмелились, сударь? – спросил он негромко, и его
голос тоже показался слишком резок и оглушителен. – Вы, верно, не в своем
уме?..
– Отчего же, – хмыкнул Шишмарев. – Я не поглупел от
восхищения добросердечием этой красавицы!
Снова раздался общий вздох – намек в словах Шишмарева был
оскорбительно явен. Да что, впрочем, в намеках, когда уже главное слово
сказано!
– Вы ответите за это! – негромко проговорил Лямин. – Я вас
вызываю. Будем драться, и чем скорее…
– Да бросьте вы! – отмахнулся от него Шишмарев. – За что
драться-то? За честь прекрасной дамы? Это дело не ваше, а ее несчастного
супруга. А где он? Где князь Извольский? – Он огляделся с шутовским,
преувеличенным вниманием. – А-у-у, князь Андрей! Нет его, нет! Он скрылся,
отбыл спешно, когда запахло скандалом с этим пресловутым жемчугом, который сия
тщеславная особа непременно пожелала выставить на всеобщее обозрение. Ну что ж,
бесспорно, хороши жемчуга, но ведь я всегда дарю жемчуга своим любовницам!
Странно, почему-то Лючия подумала сперва о том, как
испугались сейчас те дамы, которые явились на этот бал в дорогих жемчугах: а
вдруг кто-то усомнится и в их добродетельности! – и только потом она ощутила
слово «любовница» как новый жгучий удар, только потом до нее дошло, что
Шишмарев опозорил не только ее, но и ее мужа, обвинив его в трусости.
«О Мадонна, что скажет Андрей, когда узнает об этом
скандале!» – подумала она и с изумлением ощутила, как что-то горячее, едкое
подступило к глазам.
Слезы! Боже милостивый! Это слезы! Да ведь она не плакала
уже… дай бог памяти… нет, Лючия и не вспомнит, когда плакала в последний раз!
