Спиной он наткнулся на дверь, ну наконец-то! Сделал обманный
бросок – толпа, дружно охнув, отпрянула. Русский толкнул дверь и уже хотел было
выскочить на улицу, но тут свет из кабака упал на глубокую, спокойную, черную
воду, которая подступала чуть ли не к верхней ступеньке лестницы.
Он и забыл, где он. Город-лужа! Город-море!
Вот счастье – плавающая телега. Как она, бишь? Тьфу,
гондола! И совсем близко!
Одним прыжком он перелетел полоску черной воды, сел, глядя
на людей, орущих в бессильной ярости оттого, что добыча ускользнула.
Ага, и его противник здесь, восстал из мертвых. Увы, он
ранен очень легко, ничего, их еще сведет судьба, сведет!
«Hас еще сведет судьба, сведет!» – с ненавистью глядел на
него Лоренцо, не зная, кого больше ненавидит сейчас: врага, или тех, кто
помешал ему этого врага прикончить, или Лючию, или себя… И закричал гневно,
протестующе, когда гондольер, стоявший за спиною своего пассажира, на
возвышении, вдруг всей тяжестью навалился на русского, не ожидавшего нападения.
Русский не успел даже пошевелиться, как был схвачен, поднят на воздух – и с
силой брошен в черную воду.
Мгновение напряженного ожидания…
– Камнем! На дно! – радостно возвестил баркайоло, и зрители
торжествующе взревели.
Лоренцо прищурился. Голос показался ему знакомым. Он уже
слышал его прежде… Ну конечно, слышал! Правда, тогда этот голос был исполнен не
торжества, а глубокой печали, и не кричал, а бормотал что-то вроде: «Ну кто ты
теперь такой, Пьетро? Stupido! Дурак!»
Да это же тот самый баркайоло, который вез их с Лючией в ту
волшебную ночь, когда Лоренцо понял, что любит ее, и признался, и услышал
признание в ответ…
Из груди его вырвался стон, и лишь невероятным усилием
Лоренцо не дал ему перерасти в вопль мучительной боли.
Что ты наделал, Пьетро? Зачем ты убил русского? Зачем лишил
Лоренцо Байярдо этой последней отрады – мести? О, будь ты проклят. Истинно –
stupido, stupido, stupido, и нет тебе другого имени!
Не желая больше видеть тупицу Пьетро, который уже подогнал
гондолу к ступеням, чая награды, Лоренцо повернулся – и вновь вернулся в кабак,
увлекаемый своими зрителями. Моряки и рыбаки желали непременно выпить со своим
героем, жизнь которого они так славно отстояли! Пьетро тащился в арьергарде.
Никто не оглянулся, никто не заметил, как черные воды канала
вдруг дрогнули, разомкнулись и из них показалась человеческая голова.
Ночной пловец резким движением отбросил с лица налипшие
волосы, огляделся – и, сильно выбрасывая руки, поплыл куда-то в темноту.
Глава 32
Узники и узницы
Плита скрипнула так, словно нипочем не желала отодвигаться.
– Ох, как заржавело! – раздался шепот, а в ответ –
насмешливый голос:
– Да чего ты шепчешь? Здесь же нет никого, кроме, может
быть, дьявола, который за нами подсматривает.
– Ох, синьор! – со вздохом отозвался первый голос. – Не
надо, не надо! Еще накликаете!
Второй голос хмыкнул, но более ничего не говорил, пока
раздирающий скрип плиты не прекратился.
– Хвала Мадонне, – сказал второй. – Все цело. А я уж
встревожился… Ну, пойдемте.
Раздались звуки шагов трех людей и тихие реплики:
– Осторожно, не споткнитесь.
– Хорошо бы зажечь огонь.
– Нет, лучше зажжем в подземелье, когда плиты надежно скроют
нас. Мало ли что… С некоторых пор я стал не в меру осторожен.
– И слава Мадонне, мой синьор!
– Тихо, тихо, дитя мое! Ступеньки скользкие. Мне было бы
крайне прискорбно, если бы ты сломала свои красивые ножки именно теперь, когда
удача так близка.
В ответ послышался негромкий вздох.
– Маттео! – позвал второй голос.
– Да, синьор? – отозвался первый.
– Когда, говоришь, ты был здесь в последний раз?
– Только третьего дня, синьор. Я здесь писал письмо
синьорине Лю… ну, вы понимаете, кого я имею в виду.
– Это-то я понимаю. Не понимаю только, почему так сильно
пахнет воском и дымом. Неужели этот спертый воздух так сохраняет запахи?
– Вы – человек ученый, вам виднее синьор…
Прошло несколько мгновений, во время которых слышны были
только осторожные шаги да шелест одежды, а потом один из явившихся в подземелье
скомандовал:
– Ну, все! Теперь зажжем свет! – И во тьме затеплился
огонек.
Он был слишком мал и слаб, чтобы развеять тяжелый мрак, но
его хватало, чтобы слегка осветить три фигуры: две мужских, высокую и
согбенную, и женскую, безучастно стоявшую поодаль.
Высокий мужчина, подняв свечу над головой, озирался, словно
бы силился проникнуть взором во все углы, надежно скрытые тьмой.
– Да полно вам, синьор Бартоломео! – воскликнул старческим,
надтреснутым голосом Маттео. – Нету здесь никого, кроме нас да нечистой силы, а
она лучше пускай сидит по своим углам.
– Ты прав, мой верный Маттео, – отозвался синьор Бартоломео.
– Ну что же, открывай заветный тайничок!
Старик взял у него свечу и близко поднес ее к осклизлым
камням, напряженно вглядываясь в них. Женщина, до этого безучастно стоявшая в
стороне, сделала осторожный шажок и оказалась рядом со стариком, с тем же
вниманием изучая каменные плиты, на первый взгляд неотличимые одна от другой.
Впрочем, так только казалось. Когда глаза привыкали к узору трещин, можно было
различить косые кресты, выбитые в камне. Сочетание этих крестов, которых было
довольно много, образовывало какой-то узор, и женщина силилась понять, какой.
– Да ты что, Маттео? – в сердцах воскликнул Бартоломео
Фессалоне. – Что медлишь? Забыл, где плита?
– Забыл, синьор, – покаянно отозвался старик. – Пожалуй, я и
не нашел бы без вас.
