— Вы практически здоровы, господин Убер, — завотделением положила инструментарий в бокс для обработки и устало откинулась на спинку кресла. — Да, организм истощен, надо проходить восстановительную терапию, но повреждения мы залечили, теперь лишь покой и хорошее питание. Через месяц — на первичную медкомиссию, и она уже будет решать, стоит ли вас отправить домой, или оставить в войсках.
— Спасибо, — отозвался я, натягивая больничную пижаму.
— Извините, что лезу с вопросами, — осторожно спросила женщина с мелкой сеткой морщин вокруг усталых глаз. — Я полистала сопроводительные документы… Ведь вы — врач. И хороший врач. До момента, как начали работать в косметической клинике, успели побывать и в «неотложке», и на «скорой». Зачем вам это? Кровь, смерть?
Я посмотрел на темное окно, за которым начинал играть огнями ночной город и попытался ответить максимально честно, хотя бы себе:
— Не знаю… Когда меня забрали повесткой, выбора не было. Куда распределили, туда и пошел… А потом… Парни верят в меня. Они знают, что как бы ни было плохо, я постараюсь спасти их жизни. И спасаю… А если я уйду, это будет предательство. По отношению к людям, которые защищали меня ценой жизни. Кто верил мне и считает своим… Наверное, я больше всего на свете сейчас боюсь, что, проходя мимо ребят, увижу их презрение к дезертиру. Потому что они будут идти до конца, чтобы не случилось. И не поймут, если я брошу людей, которые нуждаются во мне…
— Но это не ваша война, — возразила мне мудрая женщина, повидавшая в жизни намного больше неприятностей, чем я мог бы себе представить.
— Это наша общая война, — услышала она мой ответ. — Всех и каждого. Кто-то убивает в джунглях других людей, провинившихся или цветом кожи, или названием компании, выплачивающей зарплату. А потом другие люди потом пытаются вправить мозги мальчишкам, спятившим от вседозволенности и развращенным простым решением любых вопросов. Эта отрава коснется всех на планете, если уже не коснулась. И как это остановить — я не знаю… И лишь пытаюсь выполнить свой долг, спасая жизни людей, с которыми меня свела присяга… Людей, которых газеты изображают тупоголовыми болванчиками, стреляющими налево и направо. Жестяными солдатиками, которых так легко сломать, уронив со стола на пол… Похоже, я доктор-самоделкин, который старается превратить жестяных солдатиков обратно в людей. Потому что мы вернемся домой, рано или поздно. И я хочу, чтобы вернулись Тибур и Самсон, ганга-братья и веселые латино, а не жестяные фигурки, променявшие душу на право нести смерть… Я очень это хочу…
* * *
Последний раз смерть укусила нас уже напоследок, когда большая часть пациентов перевелась в общие палаты. Стабильно «тяжелый» пожилой арт-наводчик из десанта, балагур-здоровяк, ушел тихо под утро. Его привезли еле живого вместе с остальными, лечили все время, но так и не смогли стабилизировать. Во время рейда мужик получил две очереди в живот, задавил сепсис убойными дозами препаратов и дотянул до эвакуации просто каким-то чудом. Но потом отказали почки и печень, их перезапускали несколько раз, но все без толку. Прооперированный на несколько раз кишечник постоянно расползался, шунты забивались сгустками отторгнутых тканей, и в конце-концов сердце просто остановилось. После часа реанимационных мероприятий врачи были вынуждены констатировать необратимые изменения в мозге и отключить аппаратуру.
Проводить погибшего среди домашних стен собрались все, кого опалило войной. Молча мы стояли рядом с печью крематория и смотрели, как пляшет жаркий огонь в крошечном окошке, пожирая друга и товарища. Мы потеряли очередную частичку души, получив лишь пустоту взамен. И молились за десантника, который шагнул на другую сторону, вслед за сотнями других. Пусть земля тебе будет пухом, а ветер подарит твоему пеплу веселую песню, брат. Мы не забудем тебя…
* * *
Я стоял у приоткрытого окна и дышал влажным воздухом, слушая дождливую капель на улице. Завтра меня ждала медицинская комиссия. Половину из ребят уже перебросили обратно на базу резерва, проходить курс реабилитационной подготовки перед возвращением в строевые части. В госпитале остались лишь по большей части комиссованные и вновь прибывшие раненные, вывезенные из зоны боев. Моя же судьба решалась завтра утром.
Но я думал не об этом. Мне показалось, что большая часть людей в халатах, столкнувшихся с нами, чуть-чуть изменили свое мнение о происходящем. И хотя бы перестали развешивать надуманные политологами ярлыки. По крайней мере, группу молодежных активистов-агитаторов просто выставили за порог госпиталя, когда они сунулись сюда с ворохом глянцевой макулатуры. Желанные гости полгода тому назад, сегодня лишь бессильно матерились за оградой, щедро умытые налетевшей грозой.
Похоже, мы сможем вернуться домой, где нас не только будут проклинать, но и попытаются понять. Не все, но хотя бы кто-нибудь… Оказывается, у жестяных солдатиков тоже бывают лица. И с нами можно разговаривать. Если чуть-чуть присмотреться. Чуть-чуть, самую малость. Заглянуть в души плоских металлических героев, выстроенных на столе.
А если скосить глаза вправо, то в самом конце бесконечной колонны можно увидеть долговязую фигурку с косо раскрашенным ранцем и блеклым красным крестом на облупившейся краске. Это я — младший лейтенант четвертой роты сводной бригады войск специального назначения. Макс Убер, жестяной солдатик на чужой войне.
15. Минус сто
На мою переаттестацию собралась огромная толпа. Груда тыловых чиновников в погонах горели желанием полюбоваться «клоуном», который не только вернулся живым из мясорубки на архипелаге, но и вновь просился обратно. При этом не смог сдать ни один из нормативных тестов и провалил собеседование на профпригодность. Такое шоу показывают редко, поэтому центральный зал штаба бригады спецназа был забит под завязку. И главную роль в представлении отдали мне.
Я устроился на скрипучем стуле и с интересом слушал бубнящий голос секретаря, зачитывавшего мое лично дело. Из вороха канцеляризмов периодически вываливалось:
— Поощрял неуставные отношения… Проявил неуважение к старшему по званию… Неадекватен во время боевых действий… Утеряно имущества на сумму…
Зал тихо гудел, сопровождая почти каждую фразу ехидными шипящими комментариями. Но я ждал главного: когда в бой вступит главная артиллерия. Генерал и его замы умчались в боевые части, которые переукомплектовывали по четвертому разу за полгода. На базе резерва остались лишь мелкие пешки, рангом не выше полковника, купившие правдами и неправдами бронь. Как любили говорить мои сослуживцы: «Главные уроды и плесень сейчас обитают за пределами подлета гаубичного снаряда. Загляни в тыл — и увидишь реальную армию во всей ее красе». Правда, с приходом хунты ряды зажравшихся тыловиков чуть-чуть почистили, но оставшийся балласт до сих пор считал, что именно они решают, кому и как надо служить и умирать.
Наконец, утомившись бухтением секретаря, председатель аттестационной комиссии встал, выложив круглое брюхо на покрытую зеленым сукном столешницу, и требовательно побарабанил наманикюренными пальцами по хрустальному стакану:
