С другой стороны поглядеть, может быть, это от созерцания
празднично накрытого «стола»? Есть-то предстояло сидя на полу, прямо с полу!
Безо всякого даже дастархана или хотя бы обычного ковра! Сидеть, правда,
предлагалось на низеньких скамеечках с подушечками, но перед каждым таким
сиденьем был нарисован на полу еще квадрат, разделенный на мелкие квадратики —
для различных блюд и тарелок. Но их-то как раз и не стояло — даже перед
магараджей, который, по мнению Василия, при своем княжеском положении и богатстве
должен был есть хотя бы на серебре, если не на золоте.
А вот и нет, тарелки здесь заменялись толстыми и крепкими
листьями дерева битре. Большие блюда состояли из нескольких листьев, сколотых
вместе шипами, тарелочки — из одного закругленного по краям листа. Весь ужин
был налицо перед каждой скамеечкой: сорок восемь листьев, на которых лежало по
глотку и щепотке яств — сорока восьми видов! Всего было четыре ряда, по
двенадцать тарелок в ряд. Между рядами курились по три ароматные палочки.
Тут были и чатни — маринованные в меду и уксусе фрукты и
овощи, и панчамрит — смесь из ягод пампелло и тамаринда с кокосовым молоком и
патокой, и кушмер из редиски, меда и муки, и прожигающие рот насквозь пикули —
крошечные огурчики, и пряности, и многое другое, на вид неопределимое, а на
вкус неразличимое.
Василий (не забывая держать левую руку за спиной) отдавал
должное великолепно приготовленному рису и горе чапати — лепешек. Кое-что
подозрительно напоминало мясо, однако Василий не рисковал отведать: а вдруг это
окажется плоть летучих мышей, которые в изобилии водятся в джунглях? Говорят,
их обдирают и с большим удовольствием едят в виде рагу, однако Василию
почему-то не хотелось такого удовольствия. Нет уж, благодарствуйте!
За едой молчал даже Бушуев, и это усугубляло унылое
настроение. Откушавши и откланявшись, разошлись по своим покоям: все-таки званы
были на два дня, на завтра магараджа назначил какое-то особенно экзотическое
развлечение гостей. Он не открывал, какое именно, и можно было только
предполагать, будет ли это охота на тигров или крокодилов или еще что-то
особенное.
Однако Василий дорого бы дал, чтобы сейчас воротиться в
город! Стоило только представить, с какой пользою он мог бы провести эту ночь;
зреть жгучие пляски баядерок, а потом постигать в их объятиях все тонкости
индусского любовного искусства, о коем он был изрядно наслышан, — его тоска
брала. Можно было бы утешиться болтовней с Реджинальдом, однако магараджа, как
бы для того, чтобы похвалиться просторностью своего дворца, распорядился отвести
всем спальные покои на порядочном расстоянии друг от друга. Вдобавок он
предупредил, что ночью, какова бы восхитительна она ни казалась, лучше никуда
не выходить, разве что на свой балкон: на галереи и веранды могут заползти
маленькие черные змеи, известные под именем фурзенов, — самые опасные из всех
пород. Укус их убивает с быстротой молнии. Луна привлекает их, и целые компании
этих непрошеных гостий залезают на веранды дворца греться: им тут, во всяком
случае, теплее, чем на голой земле. Цветущая и благоухающая пропасть под
скалой, на которой высился дворец, оказалась любимым местом прогулки тигров и
леопардов, приходящих туда по ночам к звонкому ручью. Иногда они до самого
рассвета бродили под стенами дворца, и мало кому хотелось испытывать высоту их
прыжков.
Магараджа также уведомил, что шальные даконты, лесные
разбойники, рассеянные по этим горам, часто пускают свои стрелы в европейцев из
одного лишь удовольствия отправить к праотцам ненавистного им чужеземца.
Ну ладно. Василий умел понимать с полуслова! Желает владыка
Такура хотя бы на ночь посадить под арест неблагодарного гостя, сгубившего
баснословное сокровище его сада, — что ж, это его хозяйское право, и Василий,
конечно, должен смириться и дать ему сию маленькую сатисфакцию. Поэтому он покорно
омылся в каменной чаше в углу своей опочивальни, щедро облившись водою из
множества медных кувшинов, которые едва успевали подносить двое слуг, а затем,
надев белое ночное одеяние туземного образца (своими легкими складками оно,
чудилось, само собой навевало прохладу), возлег на широчайший постамент под
балдахином, оказавшийся кроватью.
Он утомился и переволновался за день, но сна не было ни в
одном глазу. Вдобавок вдалеке на два голоса пели — должно быть, стражники, и
протяжные, высокие голоса разбивали дремоту.
— Почему, скажи на милость
Мне, подруга,
Почему ж
У тебя дитя родилось?
Ведь в Бенаресе твой муж
Уж два года!
Отвечала
Тут красавица шутя:
— Я на празднике гуляла —
Боги дали мне дитя.
За рекою, под лупою —
Там сошлось двенадцать каст…
Скоро ночь. Пойдем со мною —
И тебе дитя бог даст![16]
«Покурить бы!» — сердито подумал Василий, однако сигар здесь
как-то не водилось, а браться за знаменитую хукку
[17] не хотелось. Дико
казалось ему курить вместо хорошего табаку сахарный песок и банановую пастилу,
спрыснутые розовым маслом!
Хукка и кровать — это была единственная меблировка его
покоя. Правда, в углу на полу что-то поблескивало. Василий не поленился пойти
поглядеть и увидел один забытый служителями кувшин.
Вернулся в постель, повертелся с боку набок, вытянулся на
спине, потом не удержался — и поглядел на медный отсвет в углу. Этот кувшин
странным образом тревожил его. Василию приходилось читать арабские сказки, и он
был наслышан о рыбаке, который нашел однажды на берегу моря такой же вот
запечатанный медный кувшин, а в нем…
«Что за чушь, вечно они каких-то вредных старикашек в эти
кувшины запихивают! Нет чтобы голую красавицу-баядерку туда заточить. Ты ее
освобождаешь, а она в благодарность готова тебя триста раз за ночь ублаготворить!»
— мечтательно подумал Василий, которого перед сном и всегда-то было трудно
угомонить, а после затянувшегося телесного поста плоть его и вовсе не знала
удержу.
Нет, надо постараться уснуть, велел он себе, перекатился на
бок — да и оцепенел, увидев, что кувшин вдруг взмыл футов на пять в вышину и
медленно поплыл к выходу.
