Большинство же рассказов кончалось тем, что кто-нибудь,
заслышав стоны погребенного и набравшись храбрости, раскапывал могилу, но было
уже поздно: крышка гроба оказывалась сдвинутой с места, а мнимоумерший
окончательно умер в страшных мучениях… Разорванное платье, искусанные и
исцарапанные руки и лицо — все доказывало адские мучения в тот момент, когда
несчастный проснулся от летаргии и не мог высвободиться из могилы.
Несмотря на массу явных несообразностей и нелепиц, эти
истории производили очень сильное впечатление. Вареньку до истерических
рыданий, помнится, доводило повествование о несчастном женихе, который
ходил-ходил на могилку к возлюбленной, слушал-слушал стоны, доносившиеся из-под
земли, уверенный, что это душа невесты рвется к нему, а потом, когда умный
человек надоумил раскопать могилу, увидел в гробу еще не остывшее мертвое тело:
невеста, оказывается, не один день взывала о помощи, а он-то, дурак!..
Натурально, жених стрелялся, и обоих схоронили в одной могиле.
Она погибла! Ничто не спасет ее! Не придет на помощь светлый
Аруса ее сновидений, не сбудется мечта о долгой счастливой жизни, о любви. И
даже в одной могиле их не похоронят, молись не молись. Русский бог далеко,
глядит на северные леса, которые сейчас заметены снегами. Метели поют
колыбельные песни лешим, которые крепко спят под выворотнями, русалкам,
задремавшим в ледяных оковах промерзших рек, домовушкам, сладко похрапывающим
на соломе, в стойле у любимой соловой лошадушки… Спят — и забыли они
Варю-Вареньку, которая сама про них забыла, заигралась в чужеземные самосветные
игрушки!
— Господи, о господи, — бормотала Варя, задыхаясь от слез. —
Спаси меня, и я вернусь, вернусь. Я хочу домой!
Разум ее молил о спасении всевышние силы, а сердце,
переполненное любовью и страхом сердце, взывало к тому единственному, о котором
она тайно грезила — и который так и останется для нее несбывшейся мечтой.
— Если ты есть… если ты помнишь меня, если ты жив — приди ко
мне, спаси меня! Если ты умер — улыбнись мне со дна колодца, который должен
стать мне могилой, — и я с радостью брошусь в объятия смерти, потому что это
будут твои объятия! — взмолилась она — и медленно выпрямилась, вдруг заметив,
что звезды неудержимо меркнут.
О боже мой, ведь ночь уж миновала! Как скоро…
Прижала руками малодушно затрепетавшее сердце.
«О господи, дай силы, дай силы, солнце, божество рассвета,
вырви меня из бездны отчаяния лучами своими!»
Оглянулась — где там чернеет жадно разверстая яма?
— Отпусти же прегрешения предков нам, отпусти и те, которые
мы сами совершили, — прошептала холодеющими губами, не понимая, Христа молит
или Браму…
И обмерла, услышав ужасающий, чудовищно громкий в предрассветной
тиши скрип отворяемой двери.
«Никто не может войти в, Башню Молчания, кроме
нассесаларов!» — чудилось, провозгласил рядом чей-то Громовой голос, и был он
исполнен безысходности, как свист жертвенного ножа.
Значит, кто-то заметил ее на вершине Башни. Или… ну конечно!
Та женщина, которая безжалостно обрекла Варю на смерть, прекрасно знает, что
она жива, рано или поздно очнется, — и, чтобы обезопасить себя от всяких
случайностей, чтобы наверняка покончить с жертвой, послала к ней палачей. И сейчас
руки, окутанные мешками…
Нет! Она метнулась к колодцу и уже занесла ногу над краем,
как что-то остановило ее.
Дверь! Дверь-то открыта! Палачи ожидают увидеть полумертвую
от страха, чуть живую, раздавленную отчаянием жертву. Они не знают, что…
Слишком долго текут мысли; еще дольше нанизываются слова. Не
прошло и мига, как Варя перескочила через колодец и ринулась вперед, пролетев
между двумя темными крадущимися фигурами, как стрела.
Еще мгновение — и она ощутила под ногой ступени лестницы и
уже помчалась было по ней, да вернулась, схватилась за дверь, приникла к ней
всей своей тяжестью, пытаясь закрыть, отрезать путь преследователям.
Дверь чуть сдвинулась, но тут же замерла — и пошла, пошла на
Варю… Где ее слабым силенкам против сил двух разъяренных мужчин! Дверь
двигалась неудержимо, как живая, Как чудовище, отжимая девушку к краю площадки.
«Ну что же, здесь тоже высоко! — подумала она спокойно. — И
там, внизу, трава… трава…»
Она запрокинулась, переваливаясь через оградку площадки, но
вдруг чьи-то руки вцепились в нее — пальцы впились в кожу, в тело, удерживая на
этой грани между жизнью и смертью, подтягивая к жизни и бормоча:
— Погоди! О боже мой! Это я, я!
Сначала Варенька ощутила, что он держит ее голыми руками, и
это, стало быть, не носильщик трупов.
Потом взглянула ему в лицо, и, хоть край тюрбана нависал
надо лбом, затеняя глаза, она подумала, что это не индус: так безудержно,
ослепительно может улыбаться только светлоглазый северянин. Потом она осознала
— да нет, не может быть! — что он говорил по-русски.
И слезы так и хлынули из ее глаз, прежде чем Варенька успела
рассмотреть это лицо и узнать его.
— Аруса! — прошептала она, а он пробормотал, задыхаясь:
— Ну да, это я, я, Василий! — и прижал ее к себе так крепко,
словно он был покрывалом, в которое хотел завернуть все ее нагое тело.
Глава 13
Жизнь Мертвого города
Через реку они переправились в корзине.
Уже близился полдень, и Вареньке показалось, что солнце
напекло ей голову до морока, когда она увидела это овальной формы сооружение из
бамбуковых палок и толстого тростника, изнутри обтянутое буйволовой кожей,
крепко сшитой множеством стежков. Корзина была огромная: как сказал полуголый
перевозчик, она вполне могла вместить четырех толстяков, не то что трех
сагибов. Это, конечно, была злая насмешка, назвать их господами, ибо выглядели
желающие переправиться — краше в гроб кладут: одеты в какое-то старье, вдобавок
грязнее самой грязи, чтобы не бросаться в глаза своей белой кожею. То есть это
они с Василием так ужасно выглядели, а их сопровождающий, ничтоже сумняшеся,
отправился бы и на прием к королю в своих белых шароварах и белом тюрбане с
мрачно мерцающим павлиньим пером. С той же невозмутимостью он воссел в плавучую
корзину и приглашающе махнул остальным.
