Он-то думал, что богиня искушена служением любовников, а
она… невинное дитя, доставшееся неосторожному грубому святотатцу!
Он был так поражен, что даже забыл на миг: сам-то не получил
удовлетворения и освобождения. Но сейчас это как бы ничего не значило.
Луна светила богине в лицо, и глаза чудились серебряными.
Капли на ее лице — это вода или слезы? Он осушал их губами бережно, едва
касаясь, вновь пьянел от прикосновения к ее телу.
Он взял богиню на руки и поцеловал. Она коротко вздохнула,
будто всхлипнула, и губы покорно приоткрылись. В глубине ее рта таился нектар
страсти, и пленник упивался им до тех пор, пока дыхание богини не прервалось.
Никогда он никого не целовал так, как ее! Он просил прощения
поцелуем и клялся в вечной любви, он сулил безмерное блаженство и умолял
довериться ему, он повествовал ей о тех райских восторгах, которые ждут их в
саду наслаждений… Чудилось, всю жизнь свою, все ожидание любви открыл он ей
этим поцелуем! И она открыла ему свой страх и желание изведать неизведанное,
познать непознанное, и, когда она оторвалась от его губ и откинулась на ложе
лунной волны, он уже знал: она готова принадлежать ему всецело и радостно
примет его приход.
Серебряный чистый свет лился с небес потоками, словно
поцелуи и любовная игра преобразили Вселенную и открыли в ней некие тайные
врата, куда войти могут лишь двое — двое избранных для любви.
Он привлек ее к себе. Где-то на краешке сознания мелькнуло
воспоминание о страже, «наставнике», танцовщицах, легкое удивление, что они
даже не попытались укротить его своеволия… Впрочем, окажись они сейчас рядом,
вцепись в него, угрожай всеми своими саблями и немедленной смертью, все равно
не смогли бы разнять сплетенные, будто два вьющихся растения, тела, разомкнуть
объятий рук, грудей, бедер, ног.
До слуха донесся сладостный звук органа, и пленник Мимолетно
улыбнулся, не зная, то ли бамбук под ветром поет, то ли любовь, творимая под
луной, источает волшебные мелодии.
Какая-то пелена медленно опускалась на них. Это был сон или
легкая сеть… пленник не знал. Он тонул, он медленно умирал, но последним
касанием, последней дрожью немеющих пальцев еще цеплялся за ту, которая была
ему теперь дороже жизни, — за свою богиню, которая стала его любовницей.
Глава 2
Священные воды Ганги
Ночь угасала. Ни одного облачка не было видно на небе, где
одна задругой меркли звезды. Свет наливной луны поблек; на востоке загоралось
первое зарево рассвета. Все светлее, все синее становилось еще сонное небо. На
нем мрачно темнели очертания древних храмов: не то вечно спящих, не то вечно и
нелюдимо бодрствующих. Звезды таяли, таяли в синей глубине. Царица ночи
величаво опустилась за дальние горы. И вдруг, без малейшего перехода от тьмы к
свету, над горизонтом затрепетал краешек солнца, и тотчас же багрово-огненный
шар вынырнул на востоке, на миг приостановился, как бы озираясь, а затем
дневное светило очутилось высоко над землей, мгновенно рассеяло мрак и охватило
своими огненными объятиями весь мир. Осветились храмы и дворцы, палатки и
бамбуковые навесы, великолепные сады, уступами спускавшиеся к реке.
Лысый аист низко пролетел над рекой, словно приветствуя
толпу народа, стоящую на берегу. Кого здесь только не было! Старики и зрелые
мужчины, старухи в черном и белом, юные женщины, в своих разноцветных одеждах
казавшиеся охапками цветов, брошенными на берег широкой зеленовато-голубой
реки… К берегам пристроено было множество маленьких деревянных плотиков, на
которых стояли дети. Они плескали на себя воду, ожидая, пока родители возьмут
их на руки и войдут в священные воды для омовения.
Молодая девушка распустила волосы и полоскала их с той же
важностью, с какой старый аскет мыл свою седую бороду и морщинистое лицо…
Брамины в белом, голоногие и простоволосые браминки,
воинственные кшатрии и жалкие шудры — представители всех каст стояли в Ганге
бок о бок, равные перед божеством, а потом, выйдя из воды, садились под
какой-нибудь навес и отдавали свой лоб на волю художника, который расписывал
его синей и красной краскою, увековечивая касту, к которой принадлежит человек.
Разносчики со множеством пустых кружек, подвешенных на шестах, вбегали в реку,
погружаясь чуть ли не с головой, выбегали с уже полными посудинами и со всех
ног спешили разнести воду по улицам. Один из них налетел на какого-то
оборванца, недвижимо стоящего у самой воды, всеми толкаемого, глазевшего на
происходящее с таким изумлением, словно только что народился на свет и ничего
не ведал об обычаях утреннего омовения водою священной Ганги, кое непременно
для всех индусов, без различия происхождения, касты и вероисповедания.
Разносчик пренебрежительно глянул на зеваку. На его лбу не
было знаков касты, поэтому разносчик на всякий случай насторожился. Вишиу-охранитель,
а если это какой-нибудь неприкасаемый? Лучше держаться от него подальше!
Рядом с оборванцем стояли странствующие монахи в своих
длинных одеяниях, и разносчик вздохнул с облегчением: эти никогда не встанут
рядом с парией, а если так, он тоже не осквернен.
Желая отомстить за мгновение страха, он ловко сорвал одну
кружку со своего шеста и выплеснул ее прямо в лицо оборванцу. По серой пыли,
сплошь залепившей этот задумчивый, растерянный лик, полились грязные ручейки.
Громко выкрикнув что-то неразборчивое, бродяга отер лицо
руками, и разносчик воды удивился светлому цвету его кожи. Странный человек
дрожал и в изумлеют наш город Беназир, а мы, дравиды
[1], зовем его по
старинке: Ванаресса. И все довольны. И никто не теряется ни в том городе, ни в
этом.
— Надо думать, ты их оба хорошо знаешь? — усмехнулся белый
сагиб, и разносчик наконец-то дал волю смеху:
— А то! Я ведь вырос на улицах Ванарессы! Я разношу воду
священной Ганга с тех пор, как себя помню. И мой отец был разносчиком воды, и
мой дед, и отец деда, и его дед… Мы, вайшии, — торговцы, ремесленники,
земледельцы, — конечно, очень небогатые, но все-таки произошли из живота
великого Брамы, а не из его ног!
Зеленовато-голубые глаза растерянно моргнули. Похоже было,
что иноземец на сей раз ничегошеньки не понял!
— Ты что? — недоверчиво спросил разносчик. — Ты разве не
знаешь, что из ног Брамы произошли шудры, а они все равно что придорожная пыль?
Даже если я буду умирать от голода и жажды, я не приму ни куска, ни глотка из
грязных рук шудры!
— А если он помоет руки? — задумчиво спросил сагиб, и тут
настал черед разносчика таращить глаза:
— Кто?
