Этот индус шел по невидимым выступам скал, где, казалось,
негде было укрепиться и детской ножонке. И был он не один, а вел за собой
корову, причем та брела за своим хозяином так легко, словно занималась
скалолазанием всю жизнь. При виде ее удивительного проворства единодушное
изумленное восклицание вырвалось у всех иноземцев — даже у Реджинальда, на миг
забывшего о своем отчаянном положении. Да и остальные, по правде сказать, на
мгновение забыли о нем, потрясенные зрелищем стремительного восхождения по
почти вертикальной стене.
У Бушуева вырвалось громкое проклятие.
Нараян резко повернулся к спутникам и сделал какое-то
странное движение рукой. Вареньке почудилось, будто он хотел приложить палец к
губам, призывая к молчанию, однако было уже поздно. Незнакомец поднял голову и
увидел людей.
Похоже, он тотчас понял опасность положения Реджинальда,
потому что крикнул:
— Держись крепче! Крепче!
Ласково потрепав «скалолазку» за шею, он снял с нее веревку,
тихо напевая что-то вроде мантры; затем, взяв корову за рога, направил ее
голову в сторону дерева, на котором обосновался Реджинальд, и, прищелкнув
языком, сказал ей:
— Чаль!
Что сие означало, европейцам было неведомо, однако корова
запрыгала вверх, словно горная коза, и через минуту очутилась на тропинке
позади людей. Сам же индус, даже не опустив головы, чтобы поглядеть под ноги,
подскочил к Реджинальду, обмотал его коровьей веревкой вокруг пояса, снял с
дерева и поставил на ноги, а затем, поднявшись на тропинку, одним взмахом
втащил за собою англичанина — немного бледного и потерявшего дар речи, однако
не присутствие духа.
Сие доказывал щелчок, которым Реджинальд вдруг наградил свою
бесформенную рубаху, в которую он был принужден облачиться в храме джайнов:
таким щелчком сэр Реджинальд Фрэнсис обыкновенно сбивал несуществующую пылинку
с шелкового отворота своего безукоризненного сюртука, проскакав, скажем, с
десяток миль в погоне за какой-нибудь лисицей. Правда, от этого невинного
щелчка из его рубахи на сей раз вылетело облачко пыли… и это напомнило
Реджинальду, что находится он не в салоне, не на дерби и даже не в
оксфордширских охотничьих угодьях. Да и жест, которым он поправлял кивер после
жаркого боя, вконец разрушил его неумело намотанный тюрбан, поэтому Реджинальд
счел за благо вполне по-человечески улыбнуться и даже — !!! — пожать руку
индусу, несомненно, спасшему ему жизнь. И он уже протянул тому руку, как вдруг
издал изумленное восклицание и замер, глядя на незнакомца столь же потрясение,
как уже глядели его спутники.
Этот индус был не только ошеломляюще ловким скалолазом и
хозяином проворной коровы. В конце концов, мало ли какие существуют людские
умения и животные причуды! Что гораздо важнее, он был блондином.
Да, да! Пряди, в беспорядке ниспадавшие на его плечи, были
того бледного, платинового оттенка, который придает светлым волосам особенную
красоту. И с его светлокожего, лишь слегка тронутого жгучим тропическим загаром
лица смотрели ярко-голубые, словно бирюза, глаза, которыми он улыбчиво
оглядывал столь схожих с собою европейцев. Глаза эти одобрительно прищурились
при виде Вареньки, которая от удивления даже забыла прикрыть лицо, а потом
скользнули к Нараяну, и… и лицо спасителя внезапно изменилось. Глаза потемнели
чуть ли не до грозовой синевы, черты заострились. Жестокость, свирепость — вот
что теперь изображалось в них, однако Нараян не шелохнулся — только чуть качнул
головой, отчего павлинье перо, украшавшее его тюрбан, всколыхнулось и заиграло
сине-зелеными лучами.
И снова безмолвным зрителям привелось наблюдать мгновенную
смену выражений на лице голубоглазого индуса. Жестокость сменилась покорностью,
алчность — смирением. Незнакомец и Нараян быстро обменялись несколькими
словами, из которых явственно прозвучало только два слова — бхамия, Махадева
[26] и еще одно, от которого Варенька и Василий невольно вздохнули:
«Чандра!» Потом индус крепко стиснул так и висевшую в
воздухе ладонь Реджинальда и сказал:
— Брат мой, твоя тропа у бхилли свободна отныне и навсегда,
и тропа братьев твоих и спутников твоих!
После этого он сделал намаете Бушуеву, Василию и Вареньке,
причем девушка была удостоена еще одного нескрываемо восхищенного взгляда.
Нараян что-то быстро, резко сказал, а вслед за тем… вслед за тем голубоглазый
вдруг ринулся по отвесной скале в пропасть, и облако пыли мгновенно скрыло его
след.
Путешественники не сдержали испуганного вопля, решив, что
странный спаситель Реджинальда покончил с собой, однако из бездны, затянутой
пылью, вдруг донеслось громкое:
— Чаль! — и забытая корова с радостным мычанием чуть ли не
вприпрыжку ринулась вниз.
— Сгинь, пропади! Сгинь, рассыпься, сила нечистая! —
пробормотал Бушуев, истово крестясь. Широкий православный крест в сочетании с
попыткой обращения к нечистой силе на хинди выглядел до того странно, что
путешественники на миг оцепенели и онемели.
Наконец к Реджинальду вернулся дар речи.
— Это был европеец? Что вы ему такое сказали? — неприветливо
воскликнул англичанин. — Очевидно, вы его оскорбили, если он бросился в
пропасть с риском сломать себе шею… себе и своей корове!
— Сагиб не должен беспокоиться, — невозмутимо ответил
Нараян. — Еще не родился на свет бхилли, который сломал бы шею на такой
прекрасной тропе. Кроме того… — Тут последовала небольшая пауза, во время
которой путешественники с замиранием сердца и невольной тошнотой озирали почти
отвесную глиняную стену, названную Нараяном «прекрасной тропою». — Кроме того,
я подозреваю, что вовсе не мой приказ подвигнул его к этому поступку, а боязнь…
как это говорят ваши священники?.. Да, боязнь поддаться искушению.
— Это какому же? — грозно вопросил Василий, до сих пор
жалевший, что не закрыл ударом кулака нахальные голубые глаза, так бесцеремонно
озиравшие Вареньку.
Наверное, если бы Нараян умел улыбаться, он сделал бы это
именно сейчас. Однако, по пословице, то, чего сделать не можешь, сделать не
сможешь вовек, а потому он ответствовал со своим всегдашним спокойствием:
— Искушению убить всех нас. Ведь это — бхилли!
