Впрочем, идти тихо не удавалось: вся его амуниция грохотала
так, что дал бы деру даже бенгальский тигр-людоед. Поэтому Василий не опасался
никакого нападения, когда шел сквозь ночные джунгли. Тигры не тигры, но шакалы
преследовали его всю дорогу немаленькой стаей, раздирая уши своим воплем, диким
хохотом и лаем. Дерзость уживалась в них с трусостью, и, хотя их было вполне
достаточно, чтобы поужинать Василием, ни один шакал не осмелился подойти ближе
чем на несколько шагов. Достаточно было приостановиться и привести в лязганье
весь навьюченный арсенал, как стая с невообразимым визгом отбегала прочь, а
потом и вовсе отвязалась — отстала, так что теперь, когда Василий
приостанавливался перевести дух, он слышал только ночные шорохи джунглей.
Тихо и глухо было всюду; все спало кругом, на земле и над
головой. Порою тяжелый, мерный звук шагов бессонного слона глухо раздавался в
тиши, словно удары молота по наковальне в подземной кузнице. По временам
разносились странные голоса и звуки, будто кто-то воет меж дерев. «Может, леший
тутошний?» — бледно усмехнулся Василий и на всякий случай перекрестился надетой
на правую руку латунной рукавицей со смертоносной саблей-хандой, лязгнув при
этом щитом, прикрывающим спину, и почему-то вспомнив разговор, который они с
Варенькою вели о родстве санскрита с русским языком. Выходит, не только с
русским! Ханда — это рукавица, надетая на руку, а по-английски и, кажется,
по-немецки хэнд, hand — и есть рука! Едва ли это простое совпадение. Надо будет
сказать об этом Вареньке, когда он отыщет ее…
Ни на мгновение Василий не отяготил своих размышлений
предательским «если», однако вдруг резко, громко крикнул от боли, вцепившейся в
сердце. Жалобный вой шакалов позади замолк, и, словно эхо, послышалось
металлическое трещанье ночных сверчков, заунывное кваканье древесной лягушки да
мелкая дробь, выбиваемая кузнечиками. Временами все это утихало, чтобы потом
снова наполнить лес стройным хором. Но Василий больше не задерживался, почти
бежал, чтобы не дать тоске одолеть себя, и совсем скоро впереди заблестела под
луной криво изогнутая, словно сабля-кукри, широкая Ганга; несколько слабых,
случайных огоньков показали ему Ванарессу. Значит, вон та черная одинокая гора,
ощетиненная зубчатыми вершинами, со странным нагромождением на макушке, не более
чем в часе пути от того места, где приостановился осмотреться Василий, — дворец
магараджи. И теперь дойти до него — это просто ничто, полдела. Главное — войти.
Ему пришлось остановиться здесь. Светало неудержимо, и не
могло быть ничего нелепей, чем появиться на подступах к дворцу в одиночку средь
бела дня.
Он вспоминал огромные тяжелые ворота, которые не всякое
стенобитное орудие прошибет. Говорят, взбесившиеся слоны на такое способны,
однако ворота дворца были усеяны острыми шипами — не против взбесившихся, а
против обыкновенных боевых слонов, чтобы они не решались выбить ворота лбами.
Ему и в голову не приходило идти в Беназир, просить помощи у
англичан. Всех доказательств у него — только догадки, впрямую владыку Такура не
обвинишь: любое ложное свидетельство стоит две-три рупии, а этих рупий у
магараджи — замучаешься считать, так что от бездоказательного обвинения он
отвертится. Кроме того, Ост-Индская компания ставит превыше всего свои
коммерческие интересы, а магараджа — один из лучших ее торговых партнеров. И
будь Варенька хотя бы англичанкой, может быть, чиновники пошевелились бы. А
ради russian lady? Нет, нечего и ждать. Ведь беда, никаких, ну никаких
доказательств, ничего нет у Василия, кроме предположений и безошибочного
инстинкта воина, знающего, где затаился его враг, кроме чутья охотника,
ведущего его по следу добычи. И боли в сердце — будто оконечник стрелы, дрожь
которой подсказывала направление, откуда она прилетела…
Василий почти ничего не ел ни вчера, ни сегодня, но голода
не чувствовал, не чувствовал и слабости. Это все же не зима 12-го года, когда
не только французы умирали на Смоленской дороге — у нарядных русских гусар тоже
брюхо подводило. Здесь всякий куст напитает, да и бандеры, которые всю ночь
мчались за ним следом — вернее, над ним, по ветвям, почему-то были страшно
озабочены его пропитанием. Бананы, кокосовые орехи, манго то и дело сыпались на
Василия, так что он даже подумал, что обезьяны желают ему удачи. Или стараются
задобрить его. Почему?
Бред, конечно. Опять те же причуды другой страны,
чужеземщины…
Он смотрел на нарядные стены, изучал башни, подъемный мост.
Конечно, слишком далеко, не разглядеть толком. Зато он мог бы поклясться, что
пышная кавалькада не выезжала из этих ворот, а значит, магараджа во дворце.
«Ладно. Отдайте мне жену — и я оставлю вас в покое, —
мысленно посулил Василий кому-то, будто откупался. — Ей-богу, клянусь Святым
господом нашим и… чем хотите, хоть Шивой, хоть всеми вашими Брамами, вместе
взятыми, — уйду. Оставайтесь с англичанами, возитесь с ними, играйте! Только
они вам еще накрутят хвоста — они ведь такие же упертые, как вы, и скоро вы
узнаете, кто для кого — пария!»
Как стемнело, он снова пустился в путь. Луна шла где-то
рядом, за горами, однако Василий приказал себе не думать о том, что она скоро
выглянет. Тем более что вполне хватало ясного звездного света, чтобы убедиться:
мост поднят. Ну разумеется! Что же, ты полагал, подойдешь к воротам,
загрохочешь кулачищами, будто Иван-царевич, добравшийся до Кащеева замка: «А
ну, отдавай мою ненаглядную, а коли нет, мой меч — твоя голова с плеч!»?
Куда там! Прилетит копье из тьмы — тут и поляжешь, и
Варенька даже не узнает, что ты был здесь, звал…
Нет, путь один — тайный. Если изловчиться перебраться через
ров, дальше будет проще.
Он стоял в тени пальмы, прислонясь к ее стволу, и от всей
души надеялся, что если кто-то увидит его с крепостной стены, то примет за
шального демона — или лесного разбойника, который стоит здесь от нечего делать,
желая насладиться очаровательными часами ясной ночи.
В том-то и беда, что ночь ясная и вокруг нее, в прошлое и
будущее, — череда таких же ясных ночей. Сейчас бы тот ливень, что обрушился под
Малоярославцем… тогда они подкрались к мусью, словно небо их извергло вместе со
струями дождя, громом и молнией! Показалось даже, что фортуна уже повернулась к
русским лицом, — однако это лишь показалось. Потом они отходили до самой
Москвы, и тоскливое предчувствие поражения смотрело им в лицо с небес очами
солнечными, лунными, звездными…
Нет. Не думать о неудаче! Думать о победе — и как се взять,
эту победу.
Темная вода ниже краев рва лежала неподвижно. Кажется,
что-то маслянисто поблескивало на отлогом противоположном берегу, а может быть,
и нет. Не стоило думать о жутких обитателях рва, и Василий осторожно пошел по
берегу, ведя взором по краю стены, пытаясь отыскать место, где она окажется
пониже, а берег — повыше. Он дошел почти до обрыва, за которым сразу начинались
джунгли, когда увидел заметный спуск.
