И трижды прокричала сова.
Василий невольно разжал пальцы, но тут же мгновенное
оцепенение прошло, и он понесся следом за убегающей Тамиллой. Она неслась так,
словно решила разбиться вдребезги о каменную стену, и на миг Василию
почудилось, будто она сквозь эту стену проскочила-таки, однако там была всего
лишь тяжелая занавесь, которая разомкнулась, пропустив Тамиллу, и вновь
сомкнулась за ее спиной.
Ему хватило времени сунуть левую руку в латунную рукавицу
ханды, а правую оперить железной когтистой перчаткою, и он думал, что готов ко
всему, когда прорывался через черные, тяжелые, душные складки занавеси… однако
от того, что открылось перед ним, у Василия на миг перехватило дыхание.
Он стоял на вершине каменной, почти отвесной лестницы с
высокими, грубо высеченными ступенями.
И почти вровень с ним, на мощном постаменте, находилась
статуя женщины, восседавшей на разъяренном льве.
Она была огромна, не меньше пяти аршин в высоту — от пола до
потолка, которого почти касался макушкой Василий, и первое, что бросилось ему в
глаза, это пятьдесят черепов ожерелья на ее шее — настоящих человеческих
черепов: желтых от времени и белых, принадлежавших недавно умерщвленным людям.
Уже одной этой приметы было достаточно, чтобы узнать Кали, хотя с таким образом
чудовищной богини Василий встретился впервые.
Всегда ее изображали как молодую женщину, чья внешность была
отталкивающей — и в то же время чувственно-привлекательной. Ведь и смерть сулит
наслаждение страдальцу, который зовет ее! Сейчас же он увидел перед собой
лысую, как обезьяна, голую, иссохшую старуху-демоницу, сидевшую на спине льва
на корточках, широко раздвинув чресла, так что ее отвратительные недра, похожие
на глубины ада и изваянные с величайшим тщанием, были разверсты и пугали своим
видом едва ли не больше, чем третий глаз в голом лбу, чем жуткий оскал
беззубого рта, из которого вываливался длинный, будто у удавленника, язык. И алая
жидкость, капавшая с него, наверняка была подлинной человеческой кровью…
Черный камень, из коего было изваяно это тощее тело,
почему-то не блестел, а странным образом поглощал свет, подобно той самой тьме,
которой Кали окутает мир в конце этой кальпы [Кальпа — о индуистскому
мифологическому исчислению, «день и ночь» Брахмы, 8 640 000 000 человеческих
лет.
По ее завершении следует повое творение и начинается новая
кальпа.], за что и будет названа Каларатри — ночь времени. Это и была
Кали-Каларатри, Кали-демоница, и, словно для того, чтобы усугубить исходящий от
нее гипнотизирующий ужас, ваятель снабдил ее не четырьмя, а восемью руками…
очевидно, чтобы лишить несчастную жертву Кали всякой надежды на спасение.
И сейчас, глядя в лицо этой грядущей тьме, Василий
окончательно уверился, что Тамилла каждым своим словом лгала ему. Не могла его
ненаглядная Варенька даже против воли сделаться земным воплощением этого
чудовища! Вовсе не черной Кали обладал он под луной, под торжествующую музыку
поющего бамбука, а Чандрой — богиней… Пусть никогда не узнать, образ какого
неведомого идеала он обнимал, но только не эту дьяволицу!
В одной руке Кали сжимала кривую саблю, в другой — палицу, в
третьей — раковину, и это розовое чудо, означающее женское жаждущее естество,
особенно ужасно выглядело в мертвенной костлявой длани. В четвертой руке был
жертвенный нож. В пятой еще какое-то не То оружие, не то ритуальный знак в виде
ромба — Василий не знал, что это такое, а подробно разглядывать у него не было
ни минуты. Его взгляд скользнул по остальным рукам Кали, державшим трезубец,
лук с оперенной стрелой, горящий жертвенный светильник и, разумеется,
отрубленную голову. Василий мог бы поклясться, что голова сия слетела с плеч
жертвы совсем недавно, может быть, только что. Светлые глаза еще хранили живой
блеск, светлые волосы еще не поникли безжизненными, тусклыми прядями, со щек
еще не сошел последний румянец, а исхудалые черты еще хранили дерзкое, шалое
выражение, которое Почему-то показалось Василию странно знакомым. Но прошло еще
несколько мгновений, прежде чем он сообразил, что видит свою собственную
голову.
Сумасшедшим движением вскинул руку к лицу, но в последний
миг спохватился, что у Кали в руке — просто восковое подобие, а он сам себя
может исцарапать в кровь когтями вагхнака, — и успел остановиться, не схватился
за щеки железной пятерней. Однако этот жест спас ему жизнь, потому что чакра,
брошенная из тьмы, ударила его не по шее, а по железной руке. И, резко
взвившись, нарушила свой визжащий, вращающийся, точно выверенный обратный путь,
пошла косо вверх, потом вниз, сильно, мощно прорезав тьму, копившуюся у
подножия статуи. Раздался крик испуганной боли — Василий понял, что оружие
убило пославшего его убивать.
И только теперь он посмотрел вниз и увидел тех, кто стоял
против него на этом поле боя… нет, в этой пещере смерти.
Факелы вспыхнули, как по волшебству, и теперь не только
Кали, но и свита ее была освещена.
Лес копий, натянутых луков, оперенных стрел, воздетых мечей,
чакр, готовых взвиться в полете! Два каменных слона возвышались в глубине залы,
и на мгновение Василию почудилось, что и они — часть войска магараджи,
восседавшего на спине одного из гигантов, высоко воздев руку, в которой
сверкала сабля Сиваджи.
На другом слоне Василий увидел барабанщика, который именно в
этот миг ударил колотушкой в туго натянутый бок накара — большого боевого
барабана.
Тяжелый, гулкий звук оказался таким мощным, что у Василия
загудело в ушах, а барабан продолжал вздрагивать, исторгая гул, подобный
камнепаду, подобный треску джунглей, ломаемых ураганом, или реву шторма, в
бессильной ярости ударяющего об утес. И, повинуясь этому звуку, волна воинов
ринулась снизу по ступенькам, грозя захлестнуть ошалелого храбреца, который и
не подумал искать спасения в бегстве, хотя за его спиной тяжело колыхалась
занавесь, а за нею был выход…
«Позора не переживали!» — пропел в голове Василия, словно
боевая труба, клич предка его, ратника Святослава Брусенца, полегшего на берегу
Непрядвы под плачи лебединые, а вторил ему голос другого прапрадеда, баскака
Булата, крещенного Аверином после того, как в плену принял православие и
женился на русской:
«Последнее лекарство — огонь, последняя хитрость — меч!» У
него еще оставалась эта последняя хитрость, и Василий восторженно завизжал,
словно дикая степь окружала его… снег, дикая степь да волчья стая:
— Выходи один на один!
Где там! Они лезли всем скопом!
Они лезли всем скопом, и каждый так рвался первым принести
жертву своей ужасной покровительнице, что один мешал другому и даже сшибал с
узкой отвесной лестницы. Но это мало уменьшало количество врагов, ибо срывались
единицы, а снизу накатывались десятки.
