Как-то раз он присутствовал при кончине некоего раджи, с
которым находился в наилучших отношениях — настолько, что был представлен его
супруге и любимым наложницам. И после смерти раджи он проникся таким
сочувствием к несчастным женщинам, которым предстояла ужасная ритуальная
смерть, что положил себе непременно отговорить их от сати. Как это ни странно,
княгиня сдалась на уговоры довольно быстро, хотя, конечно, вдова в Индии —
самое несчастное и презираемое существо. В смысле, вдова, пережившая своего
господина и супруга, не решившаяся сжечься. Как только свершится погребение, ей
сбривают волосы и брови — навсегда. С нее снимают все украшения: и серьги из
ушей, и кольца из носу, и браслеты с рук и ног, и перстни со всех двадцати
пальцев. Вдова как бы умирает и для своего семейства, и для всего света, и Даже
пария не женится теперь на ней, потому что самое легкое прикосновение к ней
оскверняет мужчину, и он должен тут же бежать, чтобы очиститься. На долю вдовы
выпадает самая черная работа в доме, ей не позволяется есть вместе с замужними
женщинами и детьми… Вдова раджи полагала, что ее звание, а также любовь сына,
нового князя, дадут ей некоторые привилегии даже в этом беспросветном
существовании. Так или иначе, она согласилась жить; однако наложницы и слушать
не хотели ни о чем, кроме как о смерти, вереща, что если княгиня забыла стыд и
совесть, так по крайней мере они не обесчестят себя ни за что на свете!
Их обличительные вопли до того осточертели и молодому радже,
который ни за что не хотел видеть смерти матери (ведь ему было только десять
лет!), и самой вдове, которая не желала чувствовать себя какой-то гнусной
отступницей (супруг, между прочим, был старше ее на пятьдесят лет!), что оба
они попросили сэра Флорестана угомонить крикуний — хотя бы на время погребения.
Он заманил их всех в подвал и запер с удивительным хладнокровием. Труп раджи
сожгли. Жизнь продолжалась.
По роду деятельности своей сэр Флорестан частенько бывал
потом в тех местах. Молодой раджа, которому он спас мать, встречал его
восторженно и называл дядюшкой, вдова задаривала его, однако наложницы всегда
осыпали его проклятиями из-за перегородки, где их держали. «Ты нас обесчестил!
— кричали они. — Из-за тебя мы должны брить головы до самой смерти! Попроси у
раджи хотя бы разрешения для нас носить перстни!,.»
К сожалению, что-то помешало тогда сэру Флорестану закончить
свое забавное повествование, и Василий по ею пору не знал, получили ли бедные
наложницы эту последнюю отраду в своем беспросветном существовании.
За все время, что Василий прожил в Калькутте, а затем и в
Ванарессе, он, впрочем, ни разу не видел сати и не слышал, чтобы какая-то
женщина взошла на костер. Ост-Индская компания противилась Этим образом всей
мощью твердых британских законов, однако образ Рани Сати еще жил в сознании
индусов. Когда раджа области Джхунджуну в Раджастхане пал в борьбе с
мусульманами, его жена совершила древний обряд, возродив его в XIV веке. Эта
княгиня была причислена к лику святых, она вошла в историю под именем Рани
Сати, в ее честь слагали религиозные гимны, возводили храмы Василии хотел
сказать Нараяну еще пару патетичеоких слов о просвещенной Европе и ее взглядах
на убийство женщин, но потом вспомнил Марию-Антуанетту, принцессу де Ламбаль и
всех других, убитых на гильотине или просто грубо зарубленных толпой в самом
конце просвещеннейшего XVIII столетия в самом центре просвещеннейшей Франции, —
и обошел сей вопрос молчанием. Тем более что выражение лица Нараяна могло у
кого угодно отбить охоту к словоблудию.
— Неужели эта дьяволица Тамилла все же успела помутить тебе
разум? — спросил он тихо. — Ты способен подшучивать над тем, что составляет
трагедию сотен, тысяч, десятков тысяч женщин? Ведь не у всех хватает силы духа
обречь себя всю оставшуюся жизнь ходить в белом или красном
[30] и знать, что
даже случайная встреча с ней — самая дурная примета! Не у всех есть любящая
родня, готовая скорее принять позор и презрение, чем подчиниться брахманам,
которые так и подталкивают несчастную к костру — в день ли смерти супруга,
через месяц, через год… Особенно они нетерпимы к богатым вдовам, ибо все
имущество совершивших сати переходит храму Агни или Рани Сати.
— Я не смеюсь, — зло буркнул Василий. — Что у меня, сердца
нет? Но я слышал, что это обряд чуть ли не ведический, а значит, тут не
обошлось без каких-нибудь древних ариев… ну, ты понимаешь, что я хочу тебе
сказать.
— Наши предки… наши с тобой общие предки! — возвысил голос
Нараян, и до Василия только сейчас впервые дошло, что если все эти разговоры о
северной Прародине ариев правда, то Нараяна можно с равными основаниями
называть и индусом, и славянином. — Наши предки не сжигали своих вдов на
кострах! Ригведа повелевает брахману положить вдову, до зажжения огня, рядом с
трупом мужа, а по совершении некоторых обрядов свести с костра и громко пропеть
над нею стих из Яжур-Веды:
Встань, женщина,
И в мир живых вернись,
Оставь огню умершего супруга.
Доверь себя тому, кто возжелает
Соединить с тобой судьбу навек!
— Ты видишь? — вопросил Нараян. — Боги разрешали вдовам
думать о дальнейшей жизни, о счастье!
Вдовам повелевалось «собирать кости и золу мужа» в
продолжение нескольких месяцев по его смерти, а потом исполнить погребальные
обряды. Это уж наверняка могла совершить только живая женщина! Но брахманы
заставили наш невежественный народ забыть эти слова.
Они, как шакалы, вцепились в следующий стих — и исказили его
смысл. Вот что гласят священные Веды:
Сбирайтесь, женщины замужние, не вдовы,
Светильники и факелы зажгите.
О матери, взойдите на алтарь
В одеждах праздничных, цветах и украшеньях.
Ты слышишь, что я говорю? Агре значит — алтарь. Агш —
огненный. Изменив лишь одну букву, брахманы веками посылали несчастных вдов на
костер! И никакая сила не заставит их признать, что они просто убийцы.
