О, если бы на поясе у него оказался хоть какой-нибудь кинжал
или нож, можно было бы успеть схватить его и вонзить себе в сердце или чиркнуть
по горлу… Но ничего не было, не было! Глаза Вари с надеждой обратились к
стражнику, но тот стоял слишком далеко. В этот миг Нараян переменился в лице,
словно угадал, что она замышляет, и стиснул ее ладонь так крепко, что Варя с
тоской поняла: ей не вырваться, никогда не вырваться.
Нараян взглянул искоса и вдруг шепнул — и голос его был
исполнен сочувствия:
— Ничего. Уже недолго осталось…
Под оглушительную, рвущую слух музыку, под пронзительные
вопли-песни женщин, разбрасывающих вокруг желтые цветы, Нараян быстро пошел
куда-то вперед, увлекая за собою Варю. Мелькнуло лицо магараджи, но Варя только
взглянула на него мертвыми глазами — И тотчас забыла о нем.
Теперь она видела, куда влечет ее Нараян: к возвышению
посреди обширного двора, к помосту, возведенному вокруг огромной поленницы,
источавшей ароматы терпкой древесной смолы и приторно-сладкого масла.
Они поднялись по ступенькам, оказались вровень с верхним
рядом аккуратно, затейливо уложенных дров, и Варенька увидела прямо перед собою
яркие, разубранные шелками и цветами носилки, а на них… на них…
Мертвое, восковое, недвижимое лицо средь белых шелковых волн
— это лицо Василия!
И тогда она поняла, что прежде не знала боли. Боль
подступила только теперь — вонзила в сердце железные когти, заставила
свернуться кровь, остановила дыхание… а когда, насладившись безмолвной мукою
жертвы, дала ей вновь увидеть тьму и пустоту окружающего мира, Варенька поняла,
что пророчество Кангалиммы было верно и что оно сбудется. Сбудется нынче же.
Мысли ее вдруг сделались на диво ясными и четкими.
Василий мертв — значит, она должна умереть тоже.
Ни малейшего колебания не испытывала она, и если, к примеру,
вчера хоть какое-то дуновение жалости к себе, к своей молодости и красоте, к
своему разбитому сердцу еще могло бы осенить ее чело, то сегодня, после
бесстыдных откровений Тамиллы, Варенька испытывала только одно ожесточенное
желание: умереть как можно скорее. Пока та великая любовь, которая окрылила ее,
вознесла, сделала подобной богине, не разбилась вдребезги, пока она не
разъедена тлетворной ржавчиной оскорбленного самолюбия и не превратилась в свою
противоположность — черную ненависть.
Этот погребальный костер ее мужа станет и ее могилою. Прежде
она не раз слышала о сати и с ужасом, отвращением относилась к этому
противоестественному обряду. Раньше Варенька не сомневалась, что женщины
восходят на костер одурманенными каким-то зельем; что их возводят туда хитрые
брахманы, мечтающие обогатиться, а заодно и выслужиться перед жадным,
всепоглощающим своим божеством; что в глубине души женщины мечтают о некоем
чуде, которое погасило бы костер и позволило бы им спастись.
Теперь же Варя доподлинно знала, что все совершенно не так.
Теперь она поняла, что женщина, готовая к сати, одурманена только пряным зельем
своей невозвратимой потери; что возводит ее на роковой помост всесильное алчное
горе; что одна мечта гложет сердце несчастной — поскорее отдаться пламени,
поскорее избавиться от рвущей сердце боли и слиться в очистительном костре с
тем, кто теперь, отныне и вовеки, принадлежит только ей, одной ей — ибо право
на его безраздельную любовь она купила ценою своей жизни.
Не будет больше ревнивых, позорных подозрений!
Они снова будут вместе — как прежде, как раньше! И она
радостно, нетерпеливо вскрикнула, когда Нараян опустил факел чтобы поджечь
костер. Но вдруг он оглянулся, пристально посмотрел Вареньке в глаза… и ей
почудилось, будто какая-то серая пыльная завеса опустилась перед ее взором,
отгородив от нее и Нараяна, и костер, и Василия, окруженного переливами шелка,
— и все, все, что было для нее жизнью, болью, счастьем и любовью.
Огненные языки метались по телу Василия, но он не чувствовал
ни жара, ни боли. Варенька, вся с ног до головы объятая огнем, лишь озиралась
недоуменно — и послушно следовала за Нараяном, который сейчас больше был похож
на факел, чем на человека. Балансируя на поленьях, они двинулись к Василию.
«Ну, вот сейчас!» — подумал он, и радость, бушевавшая в его
сердце, была такова, что могла бы, пожалуй, разорвать некоторые из пут,
наложенных трансом… если бы у Василия было чуть больше времени. Однако миновал
всего лишь какой-то миг, а Нараян с Варенькой уже прошли мимо него и оказались
на противоположной стороне ямы. Здесь… здесь что-то вдруг произошло с глазами
Василия, потому что он перестал видеть, а когда мгновенное помрачение исчезло,
он не обнаружил ни Нараяна, ни Вареньки… ни стены огня. Прилежно сложенные
дрова по-прежнему лоснились от смолы и масла, по-прежнему краснели от щедро
посыпанного шафрана, а сверху, на разукрашенных носилках, по-прежнему возлежал
приуготованный к сожжению бездыханный труп.
Он, Василий.
Глава 23
Крик павлина
— Проклятый колдун! — взревел магараджа. — Нечестивец,
посмевший обмануть великую Кали, посмеяться над Агни! Держите! Держите его!
Через гору дров, через носилки прыгали один за другим
стражники, и воздух взвизгивал от звука выхватываемых из ножен мечей.
Магараджа, как никогда раньше, был похож на ребенка — разряженного в пух и прах
капризного ребенка, который каждую минуту готов рухнуть наземь и задрыгать
ногами, если не получит желаемое. Глаза, чудилось, готовы были выскочить из
орбит, с губ срывались ругательства вперемежку с брызгами слюны, и какой-то
неосторожный воин, осмелившийся сунуться с известием, что дерзкого Нараяна и след
простыл, уже лежал ничком с перерезанным горлом: ничтожный потомок Сиваджи
мастерски владел кинжалом!
Остальные усвоили урок и пока не возвращались.
В воздухе реяли возбужденные охотничьи клики, раздавался
удаляющийся конский топот, однако шли мгновения, стекаясь в минуты, и с каждой
из них становилось яснее ясного, что все пропало…
И это понимал не только магараджа, понимало и то
безжизненное, бесчувственное существо, которое лежало на раззолоченных носилках
бревно бревном… если только можно вообразить бревно, в душе у которого бушует
буря; если только можно вообразить бревно, у которого есть душа!
Это было все, что ему оставил Нараян: душу, способную
страдать и проклинать. О, как прав был Василий там, возле обиталища Кангалиммы,
когда следовал путем своих смутных, странных, почти не правдоподобных
подозрений! Но он не пошел по этому пути до конца — Нараян сбил его с дороги,
проложенной истиной.
Правильно говорят мудрецы: пока зло не созреет, глупец
считает его подобным меду; когда же зло созреет, тогда глупец предается горю.
