– Сергей назвал его трусом, – встрял Царёв.
– Во-во, – подтвердил ковбой и отряхнул муку с ладоней. – А Кинзелла – ганфайтер, сразу – хвать за кольт, и в Серхо дырка. Тот свой даже вытащить не успел…
Все посходили с коней и обступили ковбоя и хозяйку. Все, кроме Тимоти. Он остался в седле и покусывал кожицу на губе, словно дожидаясь, когда ж в нём выбродит и вызреет решение. Тимоти прекрасно понимал, что ничего этого нет – ни ковбоя, сидящего на перекладине загона, ни лёгкого запаха шалфея, ни медной кастрюли, в которой тушатся бобы с телятиной. Всё это так, фокус-покус, кудеса фантоматики. И что? Где бы Сенько ни обретался сейчас, он принадлежал к их команде, являлся «своим»… Значит, что? Значит, надо добиваться справедливости. «Закон револьвера» прост – недостойное действие должно быть уравновешено противодействием и требует исполнения повсюду, настоящая это реальность или виртуальная. Да хоть и вовсе параллельная…
– Слезай, – махнул Ринадо Тимоти. – Там вон кукуруза есть, покормишь своего…
– Нет, – покачал головой Тимоти, – надо ехать в город.
– Зачем? – сощурился Ринадо.
– Убить Кинзеллу, – сухо ответил ганфайтер.
Все обернулись при этих словах и посмотрели на Тима. Сегундо – нахмуренно, вакерос – с прищуром: ну-ну, мол, посмотрим-посмотрим… Парень в красной рубахе кивнул одобрительно – дескать, ты у нас ганмен, «стреляющий ковбой», тебе и карты в руки. Но сейчас для Тимоти имел значение только один взгляд, только одних карих глазищ. Карих озер. Карих пропастей. И ему почудилось, что на дне этих бездн он прочитал одобрение.
– А далеко до города?
– Да нет, – пожал плечами Ринадо, – тут рядом. Я покажу дорогу.
– Я с вами, – сказал сегундо. – Подождите, не уезжайте.
Он прошагал в конюшню и вывел оттуда великолепного гнедого моргановской породы. Седло тоже было богатое и подходило статям коня, как камню дорогая оправа.
– Вайя кон Диос! – крикнул один из вакеро, и троица мстителей сорвалась в галоп.
Тимоти почти всю дорогу провёл в молчании. Нет, жажда возмездия его не мучила и тяжкие думы не омрачали чело. Да господи, он о Серхо даже и не вспоминал! Просто только сейчас Тимоти по-настоящему погрузился, пророс каждым нервом в мир, где первозданная тишина могла в любой момент прерваться свистом пули или шорохом стрелы, уханьем копыт и индейским кличем. Мир жестокий и прекрасный, где воздух ещё чист и ясен, где реки пока не загажены, а земля не укатана железобетоном.
Тимоти нравилось покачиваться на лошади, чувствовать её меж своих ног, нравилось слушать покряхтыванье седельной кожи и звон крохотных колокольчиков на отполированных шпорах. Нравилась дорога и само чувство Дороги.
Они ехали тропинками, оставленными бизонами, стёжками, проторенными копытами диких лошадей. Наезженным трактом, на котором фургоны переселенцев вымесили глубокие, путаные-перепутаные колеи. Метры складывались в мили. Перевал. Резкий поворот к востоку. Поперёк долины Фоссил-Крик – и вдоль неё назад, к югу, на старую индейскую дорогу, ведущую берегом ручья, от которого остались отдельные бочажки, до красных скальных стен Ленточного каньона.
В траве звенели цикады, воздух был неподвижен и горяч, пока ветер не донёс до лица свежее влажное дуновение из глубины каньона, где в грубых объятиях валунов билась изгибистая речка. Звуки падающей воды многократно усиливало эхо. Затем ущелье расширилось, и трое ковбоев, поднявшись из вымытой ручьем промоины с посеревшими остатками деревьев, очутились на склоне, поросшем гембельским дубом и кустами манзаниты. Тимоти осмотрелся. Под ним, от подножия к горизонту тянулись большие, извилистые, разветвлявшиеся каньоны, перетасованные искуроченными скалами, белыми пятнами высохших озер и черно-серыми потёками лавовых полей. Но и в этих гиблых местах жизнь яростно отражала наступление пустыни. Фронт проходил по вереницам зелёных, окаймленных деревьями лугов, зажатых меж песчаных хребтов. Вот в одном месте пустыня отступила, атакуемая ярко-зелёной молодой порослью меските, но тут же, рядом, нанесла ответный фланговый удар – ручей пересох, и трава погорела, стелясь коричневато-жёлтым паласом. А в глубоком тылу только лебеда прижилась да пустынная лапчатка. Тесными группками сбились стволы окотилло; чолла – «прыгающий кактус» – отсвечивала на солнце бледно-жёлтым.
На «передовой», вдоль высокого и плоского холма, вытянулся Хорсхед-Крик, «одноуличный» и зачуханный, как требующий скребницы конь, городишко.
Сразу от моста через ручей потянулась серая и пыльная Мэйн-стрит. Некрашеные дощатые зданьица с фалыпфаса-дами перемежались домами из адобы
[44]
с торчащими наружу вигас – концами деревянных балок. Отель «Мэршантс», салун «Ремуда», парикмахерская с дверью в красную и белую полоску…
К стенам жались деревянные мостки тротуаров, уныло мотали головами привязанные к коновязям лошади. Вдоль немногих боковых переулков стояли вразброс жилые дома, амбары, загоны. Налево за проулком, между почтой и отелем «Голден Спайк», открывалось довольно большое пастбище, где расхаживало с дюжину коров и пара лошадей. За распахнутыми дверями станции дилижансов виднелся деревянный барьерчик, отделявший треть комнаты, и пара рассохшихся шкафов. За барьером сутулился полнолицый малый в зелёном козырьке и с подвязками на рукавах.
– Привет, Ринадо! – приветствовал он вакеро. – Ищешь кого?
– Кинзеллу. – Ринадо спешился, перешагнул на пешеходные мостки и потопал, обмахнул шляпой пыль со штанов. – Он положил одного из наших.
Полнолицый цепко оглядел трех всадников.
– Конечно, – проговорил он осторожно, – город только выиграет, если Харви отправится на Бут-Хилл
[45]
… Но Кинзелла подл, как хорёк, и кровожаден, как ласка. И он очень быстр…
– Где он? – спросил Тимоти холодно.
– Должен быть в «Бон-тоне». Вы уж там потише, туда Бур Хэтч со своими зайти нацелился.
Тимоти с Джином тоже слезли с коней и привязали поводья к перилам.
– Ладно, – процедил Ринадо, – пошли посмотрим, какие карты нам выпали.
– Тим, имей в виду, – сказал Джин, – Бур Хэтч спит и видит себя хозяином «Ту-бар»…
– Ничего, – буркнул Тим, – мы его разбудим.
«Бон-тон» обнаружился через три дома – обшарпанное строение из побитых ветром досок, с немытыми окнами и грязными поилками у коновязей. Внутри запущенный салун оказался именно таким, каким его представлял себе Тимоти – запущенным салуном. Длинная замызганная стойка, полки с редкими бутылками в пыли, в углу буфет из вишнёвого дерева.
В зале стояло три длинных монастырских стола, застеленных скатертями в красно-белую клетку, а деревянная лестница вела наверх, в номера.
