Девушка задохнулась от ярости, не находя слов, и сбежала с трибуны, встав лицом к лицу с матросом, «красой и гордостью революции».
[19]
— Это ты предатель! — закричала она. — Ты шпион! Пр-ровокатор! Из Кронштадта, да? Изменники! Мужеложцы паршивые! От России отделяетесь?!
— От какой Расеи? — гаркнул матрос. — От вашей полицейской, золотопогонной — конечно! Братцы! Большевичка это!
— Давить их, гадов! — раздался голос из толпы. — Всех во дворце Кшесинской!
[20]
— Пломбированные прохвосты!
[21]
«Братишка» более не стал тратить времени на слова, а ухватил девицу за грудь, получил за это по морде, но не отступился, оскалился только, закраснел, засопел, облапил большевичку. Тут подлетел окопник, задрал коричневое платье, полез в промежность… Девушка сопротивлялась молча и яростно.
Кирилл ринулся в толпу, не думая. Саданув рукояткой «парабеллума» матросу по шее, он ткнул окопнику дулом в область почек и вырвал девушку из его рук. Толпа взревела, угрожающе шатнулась на Авинова — наших бьют!
Кирилл выстрелил им под ноги и поднял пистолет, обещая палить в пузо. Толпа отпрянула — идти до конца согласных не было, но кое-кто уже рвал винтовки с плеча.
— Извозчик… — выдохнула девушка.
Авинов оглянулся и увидел проезжавшую мимо пролётку. На облучке сидел бородатый мужик, смахивавший на Емельку Пугачёва, в долгополой ваточной чуйке, в галошах, в чёрном расплющенном котелке.
Подскочив, мигом спихнув с сиденья сонного парня в студенческой фуражке, Кирилл подсадил на его место девушку.
— Гони, чего ждёшь?! — гаркнул он.
Извозчик с перепугу стегнул лошадь так, что та, бедная, чуть на дыбки не встала, и рванула — аж искры из-под копыт. Поручик вскочил на подножку, оглядываясь назад. Несколько солдат-кексгольмцев выбегали из толпы, передёргивая затворы. Авинов выстрелил трижды, не беспокоясь тем, попадёт или нет. Стрелки шарахнулись в стороны, один рухнул на колени, роняя винтовку.
— Куды ехать-то? — обернулся извозчик, пригибаясь и вжимая голову в плечи.
— На Фурштатскую!
Кирилл, убедившись, что их никто не преследует, сел в пролётку. Засунуть пистолет за ремень удалось со второго раза — руки ходуном ходили.
Девушка смотрела на него с изумлением и восторгом, а вот испуга в ней не чувствовалось вовсе. Ну разве что самую малость.
— Как вас зовут, мадемуазель? — спросил Авинов отрывисто, ещё не отойдя от горячки боя, вернее — стычки.
— Даша, — ответила девушка и тут же поправилась, чопорно добавив: — Дарья Сергеевна. И вовсе я не мадемуазель, а товарищ. Товарищ Полынова!
Кирилл усмехнулся. Эту красивую девчонку, забившую себе голову ерундой, ему хотелось поддеть, ущипнуть если не действием, то хоть словом.
— Женщина не может быть товарищем, — сказал он веско. — Женой, возлюбленной, подругой — кем угодно, но не товарищем.
— Да что вы говорите! — притворно восхитилась мадемуазель Полынова. — А о равенстве мужчины и женщины вы слыхали?
— Наслышан.
— И что? — нетерпеливо поинтересовалась Даша.
— Ну мало ли какой бред несут люди… Женщина с мужчиной слишком разные для того, чтобы быть равными. Так уж заповедано самой жизнью или Богом, и та представительница прекрасного пола, которая поступает наперекор своей природе, просто уродует себя, не зная толком, чего же она хочет.
— Равных прав!
— Права подразумевают и обязанности, — парировал Кирилл, ловя себя на том, что копирует лекторский тон своего профессора, — которые следует исполнять, опираясь на возможности, данные природой. Мало заявить о равноправии с сильным полом, надо ещё привить себе эту силу, а заодно и мужской ум пересадить, и волю вживить!
— Неужели революция ничему вас не научила? — сказала насмешливо Полынова. — Неужели не видите вы, что к старой жизни возврата уже не будет! И вы не сможете свести жизнь женщины к убогому набору: кухня, дети, церковь! Мы раскрепостились, понятно вам?
— Понятно, — криво усмехнулся Авинов. — Я их вижу — миллионы раскрепощённых женщин, чахлых и несчастных, днём месящих грязь наравне с мужчинами, машущих кайлами и кувалдами, гнусно матерящихся, хлещущих дрянную водку и курящих вонючие папиросы, а ночью молящих Бога вернуть милые старые порядки, где им подносили розы и признавались в любви, где был и дом, и муж, и фортепьяно вечерком, и розовые обои в детской… Всё так и случится, Даша, и очень скоро, но будете ли вы счастливы и горды оттого, что выиграли наш с вами маленький спор?
Авинова буквально подмывало желание открыться перед Дашей, похвастаться тайным знанием грядущего, намекнуть хотя бы, как в детстве: «А что я знаю…» Но горячее желание тут же гасилось огорчительно-взрослым «Нельзя!».
Девушка растерянно посмотрела на Кирилла.
— Вы так странно говорите… — промолвила она и спохватилась, обрадовалась даже, что можно было перевести разговор на другую тему: — А как вас звать?
— Зовите меня Кириллом. Вы где живёте, Даша?
— В-в… Пока нигде. Я сегодня только приехала.
— Всё ясно… Сто-ой! Сколько с меня?
— Дык… Три рубли.
Авинов сунул замусоленную трёшку извозчику.
— Благодарствуем! — поклонился тот.
Кирилл спрыгнул первым и подал руку Даше. Девушка не приняла его помощи — сошла сама и осведомилась:
— А мы где?
— Я здесь живу. Не бойтесь, я из тех, в ком революция не изгадила пока ни чести, ни достоинства.
— А я и не боюсь! — фыркнула «товарищ Полынова» и гордо прошагала в парадное.
Уже на лестнице она поинтересовалась:
— Почему вы так ненавидите революцию, Кирилл?
— Потому что это самое омерзительное, самое богопротивное, самое чудовищное преступление против России, — ровным голосом проговорил Авинов.
— Мы сняли оковы с народа, и…
— …И выпустили на волю разнузданную толпу. Человечье стадо, которое с каким-то извращённым упоением крушит, громит, жжёт, убивает, калечит, мучит! И каждая партия, пардон, лизала зад этой миллионоглавой обезьяне, чтобы первой накинуть на неё ошейник, да и науськать на противников. Воистину, приходишь к мысли, что разум дан человеку лишь для того, чтобы он поступал вопреки ему! Мы пришли.
Кирилл отпер дверь и ввёл свою гостью. Даша первым делом поправила волосы перед зеркалом и с любопытством огляделась.
