— …Надо устранить начальника второй латышской бригады. Есть боевой, близкий нам командир — Вацетис, его и поставим.
— …Диктую: «Питерский Совет… братски просит… Братски! От слова „брат“! Да… Просит не исполнять… преступных приказов правительства». Записали? Шлите радиотелеграмму в Центробалт!
— …Ревель звонит!
— Чего там у них?
— Образовали ревком! Заняли все необходимые пункты. Гарнизон подчинили!
— Молодцы!
— …Срочно передать по радио: «Центробалт. Дыбенко. Высылай устав!»
[40]
— …Не могли бы вы также продвинуть миноносец в канал против станции Лигово, держать под обстрелом станцию, не допускать пропуска подкреплений?
— Сделаем!
— …Откуда красногвардейцы? А-а… Пускай занимают Охтинский мост! Да!
— …Занят Балтийский вокзал!
А Даша всё вела и вела Кирилла за собой сквозь эту толчею, сквозь папиросный смрад, пока не завела в тупичок и не открыла дверь, на которую была прилеплена бумажонка с номерком — всё, что осталось от былого порядка времён институток и курсисток.
— Входи, входи!
Авинов вошёл, чувствуя себя телком на базаре, и девушка тут же заперла дверь.
— Всё! — выдохнула она. — Мы одни!
Комната, в которой они оказались, была обширна, заставлена кожаными диванами и застеклёнными шкафами. Лампы тут не горели, но и темно не было — три больших окна доносили свет Смольного и красноватые отблески костров. И гул, то спадавший, то достигавший грозного крещендо, наплывал со всех сторон, поневоле настораживая, взводя все нервы.
— Тебя это тоже возбуждает, да? — прошептала Даша, торопливо снимая пальто, стягивая платье, сбрасывая ботиночки, скидывая трусики, скатывая чулочки.
— Да, — признался Кирилл. Ему было странно и страшно раздеваться в штабе революции, но это придавало обычному прелюбодеянию оттенок запредельной порочности.
— Скорей, скорей! — задыхалась девушка. — О-о-о! Ещё… Ещё!
Авинову было и стыдно, и приятно, и боязно — он овладевал Дашей, тискал её сильное, налитое тело, а сам прислушивался, таил дыхание. Но извечная опаска любовника лишь растянула взаимное удовольствие — сначала Полынова кричала, потом ахала и стонала, а после раскинула руки и улыбалась блаженно, не раскрывая глаз, отдаваясь вся, до донышка.
Потом они долго лежали, остужая разгорячённые тела, унимая смятение душ. Охолонувшись, обнялись снова, друг друга согревая. Когда Кирилл пришёл в себя, он тут же почувствовал угрызения совести. Его долг был — стоять сейчас у Литейного моста вместе с текинцами и поджидать «вождя». А вместо того, чтобы исполнить важное задание, он похоть тешит…
— Одеваемся? — прошептал Кирилл. — Мм? Дева революции?
— Не-а… Я ещё хочу.
— Кануна?
— Тебя!
Утомлённые тела, уже насытившись друг другом, распалялись неохотно. Однако Кирилл освоился в непривычной обстановке — и перестал замечать галдёж за стенами. Утолив жажду близости в горячечном порыве, теперь он больше никуда не торопился, а нежно ласкал девушку — то грудь сдавит, то сосок сожмёт, то попу погладит, то шею поцелует.
И вот они снова угодили в тёмный и жаркий провал любострастия. И снова вернулись в явь, изнемогшие, но довольные.
— Слышишь, милый? — прошептала Даша. — Ты слышишь?
Приятно утомлённый Кирилл понял, о чём говорила его возлюбленная, и ответил:
— Слышу.
— Это революционные громы! Перуны!
— Болтуны, — простодушно и прямо брякнул Авинов, но девушка не обиделась. Улыбнувшись снисходительно, она сказала:
— Люди, не познавшие свободы, спешат выговориться. Народ безмолвствовал веками, а ныне он вышел на улицы, и все слышат его грозный глас, глас Божий!
— Кто — все? — поинтересовался Кирилл. — Царя скинули, а «временным» прислушиваться недосуг — заигрались они в свои глупые игры. Правительство… Сама же знаешь, оно у нас как сито — мука отсеялась, а сор и жучки остались. Министры наши сплошь ничтожества или предатели, а те, кто честны, более всего походят на мягкотелых медуз, обожающих планировать, рассуждать, обговаривать, а как до дела доходит, они сразу скучнеют и — шасть! — в сторонку, мировые проблемы решать. И кому ж тогда слушать? Революционерам? Эсерам да эсдекам, обожавшим шляться по Лондонам и Парижам? Приятно, наверное, бороться с самодержавием, сидя в кафе на бульваре Сен-Жермен! А на что ещё способны революционеры? Бомбы кидать в «сатрапов»? Экспроприировать экспроприаторов? Ну, ломать — не строить!
— Первым делом, — важно сказала Даша, — надо взять власть! А уж потом эту власть употребить на благо народа. Не волнуйся, Кир, мы слышим глас Божий!
— Знаешь, что самое неприятное? — вздохнул Авинов, потихоньку одеваясь. — Самое неприятное заключается в том, что глас сей неразборчив. Вы слышите нечленораздельный рёв толпы и толкуете его по-своему, вкладываете нужный вам смысл. Вы говорите: «Раздался стон народный!» — а это не стон, это мат и вой, тупое пьяное мычание.
— Ты не любишь народ, — сказала с осуждением Даша.
— А кто его любит? — пожал плечами Кирилл. — Как вообще можно любить множество людей? Любят одного или одну. Вот я тебя люблю.
— Правда? — спросила Даша с неожиданной робостью в голосе.
— Истинная. Пошли?
— Пошли. О, уже десять часов! — Девушка замешкалась, не досказывая, но всё-таки договорила: — Тебе было хорошо со мной?
— Очень! — честно признался Кирилл.
Даша на секундочку прижалась к нему, подлащиваясь, и пошагала к дверям, покачивая бёдрами. Пальто своё она несла на руке.
За порогом комнаты парочку снова закрутил человеческий муравейник, потоком людским снёс по лестнице на второй этаж и выбросил возле иногороднего отдела ЦИКа.
— Товарищ Рахья! — радостно воскликнула Даша.
Медлительный светловолосый парень обернулся и приложил палец к сжатым губам. У порога стоял сухощавый, невысокий мужичок еврейского обличья, усатенький, с бородкой, одетый во всё кожаное — сапоги, штаны, куртку и кепку.
[41]
— Товарищ Свердлов! — обратилась к нему девушка, понизив голос до громкого шёпота. — А что…
Мужичок оборотился к ней, сверкнув очками в тонкой оправе и сказал негромко:
— Ильич — в Смольном!
— О-о! — Полынова молитвенно закатила глаза.
Кирилл заглянул через плечо Свердлова и увидел того, кого недавно хотел ликвидировать.
