— Вот она, сермяжная правда!
Кирилл оглянулся. За спиной мерцали огни брошенного города, слышались одиночные выстрелы, тут же взлаивали собаки. Добровольцы бодрились, держали переживания в себе, но страх витал над войском. Что будет с ранеными, оставленными в лазаретах?
[70]
А какая судьба ждёт жён и невест? Не выдадут ли их соседи? Удастся ли свидеться?
Каково сейчас тому же Деникину? Они с Ксенией Чиж обвенчались, не дожидаясь Рождества, в одной из новочеркасских церквей. Негласно и скрытно — в городе было тревожно. Священник даже паникадил не зажигал, одни огоньки свечей тускло мерцали перед иконами. Ни хора не было, ни приглашенных, лишь четверо свидетелей-шаферов присутствовали при таинстве: генерал Марков, полковник Тимановский, адъютант Долинский и поручик Авинов. И в тёплом полумраке расходился приглушенный певучий бас: «Боже вечный, расстоящияся собравый в соединение и союз любве положивый им неразрушимый; благословивый Исаака и Ревекку, наследники Твоя сия, Антона, Ксению, наставляя я на всякое дело благое… Яко милостивый и человеколюбец Бог еси, и Тебе славу воссылаем, Отцу, и Сыну, и Святому Духу, ныне и присно и во веки веков…
А-ами-инь…»
И теперь супруга Деникина осталась в Ростове, поселилась у армян под девичьей фамилией, как «беженка из Польши». И что думать Антону Ивановичу?.. «Ох, Асенька, — вздыхал он, прощаясь, — когда же капусту садить?..»
За Батайском одна только степь пролегла во все стороны — шуршала колючим бурьяном, стелилась белой камчатной скатертью — первый снег едва прикрыл траву, высохшую на корню.
Полки держали путь к станице Кагальницкой.
[71]
Длинной лентой, растянувшейся на километры, ехали подводы и грузовики, патронные двуколки и санитарные повозки. А вперемежку с ними шли войсковые колонны — кто в офицерских бекешах щеголял, кто в гражданских пальто, кто в невообразимых крестьянских кожухах. В солдатских шинелях, в папахах, с медицинскими сумками за плечами шагали сёстры милосердия. А надо всеми ими, будто прикрывая, полоскался российский триколор.
«„Белый крест“… — размышлял Авинов. — Вот именно… И к чему кавычки? Мы сами выбрали свой путь, свой крест… Белый крест».
— Корнилов идёт! Корнилов! — послышалось сзади.
— Полк, смирно! — разнеслась команда Маркова. — Равнение направо!
Показался Верховный — в чёрном с серой опушкой нагольном полушубке, в солдатской папахе и в солдатских же сапогах. Следом поспешал адъютант — поручик Долинский, большеглазый и чернобровый, в офицерской шинели и лихо смятой фуражке.
— Здравствуйте, молодцы-марковцы! — прокричал Корнилов резким басом.
— Здравия желаем, ваше высокопревосходительство! — грянули «молодцы».
Генерал Алексеев сначала тоже бодро шёл в голове колонны, опираясь на палку, но возраст и больные почки давали себя знать — Михаилу Васильевичу стало плохо. Шапрон дю Ларрэ был настойчив.
— Ваше высокопревосходительство, — заговорил он просительным голосом, — прошу от имени Лавра Георгиевича отдать мне ваш карабин и сесть на подводу! Будьте любезны, не упорствуйте.
— Спасибо за заботу, Алексей, — вздохнул генерал. — Придётся выполнить приказание. Мне действительно сегодня дурственно…
Кряхтя, Михаил Васильевич пересел на повозку. Адъютант заботливо подсунул охапку сена. Генерал прилёг рядом с чемоданом, в котором хранилась вся армейская казна. Небогато, мягко говоря.
Деникин, шагавший рядом, подбодрил товарища:
— Михаил Васильевич, крепитесь, дорогой. Скоро пойдут кубанские станицы, там вы отдохнёте, подлечитесь немного…
А добровольцы затянули «Молитву офицера»:
На родину нашу нам нету дороги,
Народ наш на нас же, на нас же восстал.
Для нас он воздвиг погребальные дроги
И грязью нас всех закидал…
Станица Кагальницкая встретила белых настороженно — местные опасались реквизиций и откровенного грабежа. Казаки сновали по улицам, конные и пешие, точно мураши в развороченном муравейнике.
— Мы не «красные», — внушал добровольцам Корнилов, — мы должны не брать без спросу, а покупать, не селиться в чужом дому, а просить крова. Люди должны воспринимать добровольцев как порядочных людей…
— Условия неравные, Лавр Георгиевич, — пробурчал Деникин. — Завтра придут большевики и возьмут всё — им отдадут даже последнее беспрекословно, с проклятиями в душе и с униженными поклонами!
— Вы правы, — вздохнул Верховный, — и всё же казачество если не теперь, то в скором будущем станет опорой Белого движения!
— Дай-то Бог…
Когда добровольцы покидали станицу, все казаки высыпали на улицу — почтенные, хорошо одетые, окруженные часто двумя-тремя сыновьями, здоровыми молодцами, недавно вернувшимися с фронта. Все они смеялись, говорили что-то между собой, указывая на «белых».
Проходя мимо одной такой особенно многочисленной семейки, Авинов не выдержал и громко сказал:
— Ну что ж, станичники, не хотите нам помогать — готовьте пироги и хлеб-соль большевикам и немцам. Скоро будут к вам дорогие гости!
— На всех хватит, — ответил Кириллу при общем смехе семьи глава её, пожилой бородатый казак.
За околицей армия построилась полками и батареями. Конные спешились. Труба пропела: «На молитву!»
Единым множественным движением добровольцы сняли фуражки и папахи. Могучее эхо вознесло над стройными рядами:
— Отче наш, иже еси на небеси…
Неожиданно из степи вынесся казак на сивом мерине. Осадил скакуна и закричал:
— Большевики наступают! Уже цепи показались! С юга!
И завертелось всё, закрутилось. Корниловцы и полк Маркова выдвинулись в степь, рассыпаясь в цепи.
Кирилл в волнении сжимал винтовку — трудно было стрелять не по «немакам», а по своим, русским. Хотя какие ему большевики свои? «Красные» — те же оборотни. Жили-были, землицу пахали, детей растили, всё у них было, как у людей, а грянула революция — и их всех заколдовала будто, заклятие наложила, превратила в упырей и вурдалаков! Авинов кривовато усмехнулся: а «белые», выходит, добрые волшебники, идут злые чары снимать — с волшебными пал… винтовками наперевес! Кирилл оглянулся: никто не видел его глупой ухмылки?
Слева от него шёл широким шагом полковник Тимановский, «Железный Степаныч», — основательный, неторопливый, опирающийся на палку после старого ранения позвоночника, с неизменной трубкой в углу рта. Справа выступал полковник Кутепов — кряжистый, сухой, крепкий, с откинутой на затылок фуражкой, подтянутый, короткими, отрывистыми фразами отдававший приказания — он вёл третью роту.
