— Вон они! — спокойно замечает Тимановский, вынимая трубку изо рта.
С юга, хорошо заметная на белом снежку, ползла чёрная полоска — «красные» наступали. Слева и справа от большевистских цепей колыхалась кавалерия — отдельные конники выглядели издали как крошечные игрушки из олова, сливаясь в тёмную массу.
— Это бойцы Сорокина! — возбуждённо сказал марковец в красивой бекеше, в выходных сапогах, но с неприкрытой головой. — Ивана Лукича, фельдшера бывшего!
[72]
Глухо бабахнул выстрел из пушки, зашуршала первая шрапнель: «Ссссык… Ссссык…» Высоко-высоко в небе вспыхнуло красивое белое облачко.
— Перелёт! Дают красные «журавлей»!
[73]
Опять грохнуло. Приближаясь, засвистел снаряд. Рвануло впереди, задымилась, запарила чёрная воронка на снегу. И пошло-поехало. Звонко рвались шрапнели, пушась клубами белого дыма. Рыли мёрзлую землю артиллерийские гранаты.
Но вот и белогвардейские батареи заговорили в полный голос — снаряды уходили на юг, с клокотанием сверля воздух.
— Недолёт…
— Прямо по цепям!
— Скачут, сволочи…
— Смотрите, смотрите, товарищи митингуют!
Кирилл пригляделся — в самом деле, большевистские цепи смешались, столпились. Первая цепь залегла, красная конница ринулась вперёд, но нарвалась на пулемётный огонь броневиков — и распалась, вскачь понеслась обратно.
— Рота! — рявкнул Тимановский. — Пли! Залпами по разъездам!
Авинов выстрелил. Не удержавшись на скользком склоне, скатился в овраг, заросший кустарником, и выбрался окарачь на другую сторону.
Там, присев на одно колено, стрелял кадет 3-го Донского корпуса Володя Ажинов.
— Ложись, баклажка!
[74]
— крикнул ему Кирилл. — Ты слишком крупная цель!
— Кадет перед хамами не ляжет! — гордо ответил Ажинов.
Перебегая под защиту бугра, проросшего пучками сухой травы, Володя вдруг резко выпрямился, закидывая руки, роняя винтовку, и упал навзничь. Убит.
— Подравнивайся! — орал Тимановский. — Держи дистанцию!
Винтовки стреляли пачками,
[75]
ухала артиллерия, свистели и рвались снаряды, захлёбываясь, строчили пулемёты — всё смешалось в монотонный, прерывистый гул. Он перекатывался над полем боя, как невиданная зимняя гроза, вот только осадки были тяжелы. Не легкомысленное «кап-кап» слышалось Авинову, а злое «пиу-у… пиу-у…» — это зудели пули, тыкаясь то в хладный снег, то в живую плоть.
— Ложись в цепь! Залпом — пли!
Марковцы залегли. Щёлкали затворы винтовок, слышались отрывистые возгласы:
— По нас, по нас…
— Перелёт!
— По первой цепи…
— Мимо!
— Живой?
— Ранен…
— Слава Богу.
— Бегут! Бегут!
Кирилл резко поднял голову. И в самом деле… Дрогнула первая цепь «красных», смешалась со второй, побежала. А броневички вдохновились будто — их «максимы» ожесточённо захлопали, выбрасывая струйки белесого дымка. Чаще застучали винтовки, приятно погромыхивали гаубицы за спиною Авинова.
— Никак отбили? — радостно удивился офицер с непокрытой головой. — Отбили!
Кирилл поднялся, отряхивая снег, и прислушался к неожиданной тишине. Её перебивали редкие выстрелы, лишний раз подчёркивая: бой окончен, большевики ушли.
Двое запаренных кадетов пронесли носилки с раненым — студентом лет девятнадцати. Сестричка шагала рядом, утешая его и обтирая пот с мертвенно-бледного лица. Раненый не отвечал, не стонал даже, хапая воздух почерневшими губами, только смотрел в небо расширенными от ужаса и боли глазами. «Не жилец», — решил Кирилл. Шрапнель разворотила студенту живот, выпустив и порвав кишки.
— Тебя как звать? — спросил Авинова офицер в бекеше, шмыгая красным носом.
— Кирилл, — вздрогнул поручик, отрываясь от страшного зрелища. — Авинов.
— А я Григорием окрещён! Артифексовым.
Взрыкивая мотором, подъехал грузовичок радиокоманды и двуколки с конно-искровой станцией.
[76]
Две повозки занимал радиопередатчик с аккумуляторными батареями, искровым разрядником и конденсаторами с белыми фарфоровыми чашками изоляторов. В отдельном возке помещались детекторные приёмники с новейшими «катодными реле»,
[77]
усиливавшими радиосигнал. Там же, в крошечном полувагончике, находился откидной столик и раскладной табурет для слухача-радиста. Одна подвода перевозила антенные мачты — солдатам радиокоманды потребовалось не менее получаса, чтобы развернуть антенну, подняв её на двадцать пять метров.
Марковцы, ещё не остывшие после сражения, обступили чудеса техники.
— Господа! — вскричал радист с наушниками, обжимавшими всклокоченную шевелюру. — Прошу тишины!
Лихорадочно работая ключом, он послал радиограмму и вскоре получил ответ — карандаш так и запорхал по развёрнутой тетрадке.
— Наш бронепоезд на подходе! — воскликнул он, вскакивая с табурета. — Где Корнилов?
— Его высокопревосходительство сюда едет, — сказал усач из георгиевских кавалеров, неодобрительно посматривая на радиста, назвавшего Верховного правителя запросто, по фамилии.
Показался Лавр Георгиевич. Он ехал на светло-буланом коне.
— А какой хоть поезд? — крикнул Кирилл вдогонку.
— «Орёл»! — обронил слухач на бегу.
— Ат-тлично!
Задержка после боя была Авинову приятна — слишком много энергии ушло на то, чтобы отбить атаку. Ноги не хотели весь день месить снег. Кирилл испытывал одно необоримое желание — сесть и сидеть, бездумно глядя в степной простор.
Желание его стало сбываться — рота Тимановского вернулась в станицу, и казачки с большого перепугу расстарались — напекли блинов, вскипятили позеленевшие самовары. Тонкие и толстые голоса дружно выводили развесёлый напев:
