Пошли ко дну броненосцы «Георгий Победоносец», «Синоп» и «Пантелеймон», гибелью своей покрывая позор — поднятые на гафели «жовто-блакитные» украинские или красно-чёрно-белые германские стяги. Крейсера «Двенадцать апостолов» и «Три святителя» тонули после авианалёта — огромные бомбы в тридцать пудов вскрыли их палубы, как консервный нож — банки с тушёнкой.
Линкор «Евстафий» горел от форштевня до ахтерштевня,
[185]
пылал, выбрасывая ленты огня, пока гром взрыва не расколол воздух и палубу над артиллерийскими погребами. Корабль подожгли сами матросы-краснофлотцы, не пожелав сдаться ни немцам, ни «белым».
Во всём Севастополе имелось лишь два корабля, которые не участвовали в битве, — линкор «Императрица Мария», поднятый после гибели со дна и заведённый в сухой док, да немецкий «Гебен», доплетшийся из Константинополя и ставший на ремонт в Севастополе, который немцы уже считали своей базой. Однако у адмирала Колчака было своё мнение на сей счёт.
— Саид! — крикнул Авинов, выходя в начало 2-й Бастионной. — Хватай полусотню Джавдета и дуй вниз по лице! Мы ударим с тылу!
— Якши, сердар!
Матросы отступали, но каждый угол, каждый дом «Корабелки» приходилось брать с боем. Краснофлотцы сражались яростно, ведь они тоже были русскими.
На Историческом бульваре эскадроны Авинова вышли во фланг кавказцам генерала Маркова. Потрёпанному авангарду — марковцам, корниловцам и текинцам — Сергей Леонидович приказал отойти, передохнуть — и с утра наступать на Симферополь.
— Да мы только начали! — закричали разгорячённые корниловцы.
— Размялись только! — поддержал их 1-й Офицерский.
— Шуть-шуть порезали большевик… — согласно кивали текинцы.
Недовольство бойцов, желавших сражаться до победного конца, генерал отмёл.
— Вы уже победили! — сказал он. — Севастополь — наш!
Дорога на Симферополь была коротка, но череда стычек удлинила путь. Немцам предлагали сдаваться, и те организованно складывали оружие. Украинцев сначала лупили, а потом уже брали в плен. С татарами договаривались. Большевиков уничтожали.
До Симферополя добирались на подводах, верхом, на линейках и грузовиках, даже в автобусах. И вот приблизились унылые серые холмы, потянулись мимо окраины города — бедные хаты-мазанки да огородики.
Авинов с текинцами выехал на улицу Госпитальную, застроенную приземистыми одноэтажными домами, сложенными из ракушечника, оштукатуренными фасадами выходившими на тротуары, под перистую сень акаций.
Ближе к центру, на Екатерининской, дома поднялись до двух-трёх этажей, появились магазины с битыми или заколоченными витринами, иногда украшенными полосатыми, с фестонами, маркизами.
Показалась белёная Александровская гимназия. Авинов буквально на минутку отъехал затянуть подпругу на своём чалом, как вдруг из гимназической церкви выскочили трое парней, затянутых в кожанки, и открыли огонь, стреляя по Кириллу из «маузеров».
Одна пуля прошила ему бок, другая ногу, третья пробила плечо… Куда попали четвёртая и пятая, Авинов уже не почувствовал.
Очнулся он в госпитале. На соседней койке лежал страшно худой офицер-запорожец. На нём был мундир защитного цвета английского образца, старшинские знаки различия находились на воротнике, а должность обозначалась узлами из золотого позумента на левом рукаве. Украинец молча смотрел на Авинова, смотрел с возрастающим удивлением, словно поражаясь, что сосед его до сей поры жив.
— А вы куда цепче, чем я думал, — проговорил он. В его русском не чувствовалось ни малейшего акцента. — Выкарабкались-таки. Поздравляю.
— Спасибо, — хрипло ответил Кирилл. — Какой сегодня день?
— Шестнадцатое мая с утра.
Авинов вяло удивился. Надо же, две недели провалялся, и хоть бы один отблеск остался в памяти…
— Вы русский? — спросил он.
— Я одессит, — ответил запорожец.
— Так какого… этого самого… вы носите реквизит для несмешной оперетты?
Визави Кирилла не обиделся.
— Я офицер, — сказал он. — Нужно было на что-то жить, вот и пошёл к гетману.
— А к Корнилову не пробовали идти?
— Не пробовал. Наверное, вы правы, надо было не Днепр выбирать, а Дон…
— Я прав.
Авинов попробовал сесть. С третьей попытки это у него получилось. Палата, правда, шаталась и плыла перед глазами, и слабость страшная туманила сознание, но разве это главное? Главное, что он жив и почти здоров…
В это самое время отворились двери, и вошла сестра — Кирилл узнал Диану Дюбуа, а за нею ввалились Саид и Абдулла, блестя счастливыми улыбками.
— Сердар! — вострубил Батыр, и Диана тут же сердито ткнула кулачком в его необъятное тулово. — Молчу, молчу…
— Сердар! — куда тише проговорил Абдулла. — Мы все здеся, татар гоняем! Если что, зови!
— Обязательно, — улыбнулся Кирилл и упал на постель.
К двадцатому мая Авинов уже стал понемногу ходить, прогуливался по садику вокруг лазарета, навещал знакомых в соседних палатах, читал им, забинтованным с ног до головы, «Русский Курьер» с сообщениями ОСВАГ и местными новостями.
Однажды он забрёл в дальнюю палату, мужским населением госпиталя прозванную «девичьей».
Желая развеселить страдалиц, Кирилл наломал веток цветущего каштана и принёс в «девичью». Страдалицы тихо пищали от восторга, всё просили понюхать и закатывали глазки — синие, зелёные, карие…
Ближе к окну стояла койка, занятая худенькой девушкой. Худобу её подчёркивала налысо обритая голова после перенесённого тифа. Девушка пристально следила за Авиновым и молчала.
Чувствуя непонятное волнение, Кирилл пригляделся получше.
— Даша?!
Он испытал настоящее потрясение, встретив Полынову в этом месте, в душе у него поднялась буря эмоций, среди которых пробивалась и ревнивая злость: что жене комиссара делать здесь, среди заклятых врагов Совдепии?
— Здравствуй, — прошептала Даша.
— Что ты здесь делаешь? — спросил Авинов неприятным голосом.
— Лечусь…
Кирилл сжал губы, будто подражая Колчаку.
— Я ушла от Антонова, — негромко проговорила девушка. — Он больше не хочет, чтобы тебя взяли живьём. Владимир послал убийц из ЧеКа…
— Спасибо за предупреждение, — криво усмехнулся Авинов, — но оно немного запоздало.
— Я долго искала тебя…
— Зачем? — Голос Авинова прозвучал отчуждённо, и Дашины глаза наполнились слезами.
— Прости меня за всё… Пожалуйста… — прошелестел девичий голосок. Даша зажмурила глаза, чтобы слёзы не так жгли, и вновь открыла, моргая слипшимися ресницами. — Я не понимала ничего, я считала себя революционеркой, большевичкой, а была просто дурой… Просто женщиной. Не наказывай меня больше, Кирилл, прошу тебя. Не оставляй одну. Я сама себя наказала одиночеством, я выла от тоски, я не могу больше… Без тебя не могу, слышишь? Я люблю тебя.
