— Мы заинтригованы, — проговорил он наконец. — Похоже, перед нами человек, не имеющий никакой склонности к науке. Причуда эволюции, как ты считаешь? Какая польза от поэта? Разве он не является обыкновенным примером потакания своим слабостям? Пусть, но давайте рассмотрим декоративные особенности некоторых видов, скажем, тропических птиц. Разве их яркие цвета не служат определенной цели: привлечь партнера или отпугнуть хищника? Это же создание, несмотря на яркий цвет волос, слишком тщедушно и хило. Может, его склонность к поэзии развилась для того, чтобы компенсировать недостаток физической силы? Он не в состоянии привлечь партнера на физическом уровне, поэтому слагает «песни», как жаворонок — маленькая невзрачная птичка бурого цвета с необычайным голосом.
— Что за хренотень ты несешь? — завизжал Суинберн. — Сними меня с этой чертовой подставки! И развяжи ремни немедленно!
Дарвин слегка наклонил на бок свою огромную голову, его глаза-бусинки блеснули.
— Сначала ответь: с какой стати ты, поэт, заинтересовался нашим исследованием?
— Каким еще исследованием? — крикнул Суинберн. — Что здесь происходит в конце концов? Почему похищают трубочистов? И что случилось с твоей головой, Дарвин? Она отвратительна! Зачем понадобилось присоединять тебя к этому устройству? И кто этот безмозглый автоматон?
Сидящая фигура издала странные гремящие звуки. Неужели это смех?
— Ну и ну, какой ты любознательный! Как много вопросов! Мы предлагаем маленький эксперимент: может, тебе и вправду объяснить, что к чему? Мы никогда раньше не объясняли свои цели нерациональному уму. Сможет поэт воспринять идеи, переступающие мораль, или чашу весов перетянет фикция по имени Бог?
— Да я не верю в бога, — признался Суинберн.
— Ага! Послушай! Он провозглашает неверие! Неверующий поэт! Да, мы понимаем, такие люди называют себя «богемой». На каком же основании функционирует его сознание, не обладающее ни способностью к научному мышлению, ни верой в сверхъестественное начало? Это интригующе, не правда ли? Безусловно. Продолжай. Давай проанализируем его ответы, поймем, в чем тут суть, а после избавимся от него.
— Что? — вскричал Суинберн. — Избавимся? Что ты имеешь в виду?
— Вот он, инстинкт выживания! — провозгласил Дарвин. — Послушайте, Алджернон Суинберн, мы объясним вам программу наших исследований. И попросим вас ответить на вопросы. Пожалуйста, делайте это как можно яснее и подробнее. Начнем с нашей головы. Вам она не понравилась, но ваша критическая оценка основывается исключительно на эстетических критериях, которые не имеют никакой практической ценности. Такой размер служит для того, чтобы объединить два мозга в один. Вот это тело принадлежит Чарльзу Дарвину. То, что вы называете безмозглым автоматоном, когда-то было Фрэнсисом Гальтоном. Мозг этих двух людей был объединен, в результате чего появился четырехдольный орган с совместными психическими полями, что сделало возможным мгновенный обмен мыслями. На самом деле мы стали единым целым еще и для того, чтобы преодолеть языковые ограничения. Исчезла необходимость прибегать к помощи символов, чтобы изложить друг другу наши теории: мы связаны напрямую и без посредников. Искажение смысла или взаимное недопонимание полностью исключены. Тело Фрэнсиса Гальтона мы используем как конечность, потому что мы привязаны к устройству, которое создал для нас Изамбард Кингдом Брюнель. К сожалению, человеческое тело не в состоянии поддерживать два мозга без помощи особых механизмов.
— Подождите! — прервал его Суинберн.
— Я не спешу, — терпеливо заметил Дарвин. — Мы не собираемся проявлять нетерпение, ибо прекрасно знаем, как устроен мозг поэта, не обладающий способностью к научной логике. Мы понимаем, что такому сознанию присуща импульсивность, и готовы предоставлять информацию поэтапно, пока она не уложится в вашей голове в полном объеме. Да-да. Мы будем к вам снисходительны, Алджернон Суинберн.
Распятый, связанный, оглушенный шипением машин и выстрелами молний, Суинберн чувствовал себя как в ночном кошмаре. Страшное лицо Дарвина уставилось на него, Гальтон неподвижно стоял рядом, и огоньки вокруг его головы не переставая мигали. Вся сцена напоминала ожившую картину Иеронима Босха.
Борясь с внезапно нахлынувшей волной паники, Суинберн дернул головой и попытался упорядочить свои мысли:
— «Происхождение видов», ваш научный труд, сделал вас знаменитым… точнее, печально знаменитым… два года назад, — неуверенно начал он. — Церковь стала угрожать вам смертью, и вы скрылись, но вас уже многие знали в лицо и хорошо запомнили. И тогда над вашим лицом не нависало это жуткое возвышение. То есть я говорю про то, что вы не могли объединиться с машиной раньше 59-го года. А Брюнель умер в том же году, следовательно, он не мог создать это устройство.
Вновь раздалось мерзкое грохотанье.
— Поэт пытается логически мыслить, это делает вам честь! Но все гораздо проще, и решение лежит на поверхности.
— Да? — саркастически ухмыльнулся Суинберн. — Просветите меня.
— Брюнель, — позвал Дарвин, — выйдите сюда.
Слева от трона послышалось шипение пара, одна из машин внезапно отделилась от пола и с лязгом шагнула вперед.
Самый знаменитый и успешный инженер в мире, если, конечно, это действительно был Брюнель, вовсе не походил на привычный образ невысокого темноволосого человека с вечной сигарой в зубах. Он стоял на трехсуставных металлических ногах. Они поддерживали горизонтальное дискообразное шасси, на котором располагалось туловище, напоминавшее лежащий на боку деревянный бочонок, стянутый медными обручами. На каждой стороне бочонка находились куполообразные выступы, от которых отходили девять многосуставчатых рук, заканчивавшихся самыми разнообразными инструментами: от тонких штифтов до острых лезвий, от отвертки до молотка, от гаечного ключа до сварочного аппарата.
Еще один купол поднимался из вершины туловища Брюнеля. От него тоже отходили руки — ровно шесть — больше похожие на щупальца, длинные и гибкие, которые завершались ладонями-зажимами.
Из прорезей в самых различных местах туловища торчали вращающиеся зубчатые колеса, а на плече — нельзя было определить, на левом или на правом, потому что «грудь» Брюнеля ничем не отличалась от «спины», — поднималось и опускалось поршневое устройство. На другом плече размещалось приспособление, похожее на кузнечные меха, которое с жутким хрипом качало воздух. Из маленьких выхлопных труб по обе стороны бочонка вылетали белые клубы пара.
Среди всех этих электрических устройств неуклюжий паровой механизм казался странно примитивным.
«Брюнель» тяжело проковылял по полу и остановился рядом с Суинберном.
Горячее белое облачко вылетело из вентиляционной трубки и прокатилось по лицу поэта.
Внутри громоздкого механизма зазвенели колокольчики.
— К голосу нашего дорогого друга Изамбарда надо привыкнуть, — пояснил Дарвин. — Он просто подтвердил, что живее всех живых.
Суинберн засмеялся.
