Агент брел по узкому туннелю, держа фонарь, бросавший тревожные отсветы на мокрые стены и блестевшие от влаги металлические трубы. Впереди и позади была полная тьма, и Бёртона охватило то же самое чувство, как тогда, когда он летел через смог на винтостуле: он понимал, что идет в никуда, и этому пути нет конца.
Он двинулся быстрее.
Нет никаких сомнений: он под Темзой! Боже! Он почти физически ощутил давящую массу воды над головой, и его охватил ледяной страх. Бёртон всегда боялся замкнутых пространств, только не признавался себе в этом. Бисмалла! Он бы сейчас все отдал, чтобы оказаться на бескрайней равнине где-нибудь в Африке или, на худой конец, в арабской пустыне!
— Зачем я ввязался в это? — прошептал он Фиджету. — Служить империи, политику которой я осуждаю? Стране, где я не чувствую себя дома?
Фиджет заскулил и уткнулся в плечо хозяина.
Вдали замаячил конец туннеля. Наконец-то! Достигнув его, Бёртон увидел лестницу.
Со вздохом облегчения он выбрался из воды и стал подниматься по ступеням. Вскоре он обнаружил помещение, как две капли воды похожее на то, что располагалось на другом конце туннеля. Поставив Фиджета на землю, он ткнул его носом в свежие следы.
— За ними! Умница!
Пес подбежал к двери напротив лестницы и выразительно посмотрел на Бёртона, как будто хотел сказать: «Открой!»
Королевский агент так и сделал, и они вышли на покрытую илом дорожку. Они все еще были под мостом, но теперь на другой его стороне.
Бёртон погасил фонарь и сунул его в карман.
Фиджет вывел хозяина на Тули-стрит, где царило страшное запустение. Эта часть Лондона, Сенная пристань, в июне выгорела дотла. Пакгаузы пылали тут две недели, и даже сейчас, спустя три месяца и несмотря на беспрерывный дождь, обломки еще дымились. Восточнее, насколько мог видеть глаз сквозь грязную дымку, простиралась обширная пепельно-черная пустошь.
Бёртон поморщился от неприятных воспоминаний. Среди пакгаузов находилось отделение банка Гриндли, где он хранил значительную часть своих раритетов: восточные манускрипты, на которые потратил почти все деньги, заработанные в армии; чемоданы с индийскими и африканскими костюмами и сувенирами, множество записных книжек.
Пламя сожрало все его ценности.
С мрачной усмешкой он вспомнил, как клерк в главном офисе, увидев, в каком он состоянии, участливо спросил:
— У вас сгорели в сейфе деньги, сэр?
— Нет…
— Ну… — оживился клерк, — тогда все не так уж плохо!
Фиджет рванул на запад. Они пробежали вдоль Темзы до Саутуэркского моста, потом взяли курс в сторону от реки. Почти уткнувшись носом в землю, Фиджет приволок Бёртона в узкий переулок, а оттуда устремился в глубь района.
Бёртон понимал, что дорога, по которой они следуют, по ночам совершенно пустынна, но сейчас, в разгар дня, улицы были запружены людьми, торопившимися по делам. Человек и собака с трудом прокладывали себе путь в толпе, шныряли из одного переулка в другой, пока через Ламбет и Воксхолл не добрались до Найн-Элмс-роуд. Тут шлейф запаха пересек магистраль и привел их к дыре в деревянной изгороди. И опять они бросились вперед, параллельно большой оживленной улице. Наконец Бёртон понял, куда ведет его Фиджет: небо над ними разорвали четыре высокие структуры, похожие на гигантские дымовые трубы.
Суинберн истерически хохотал.
Он был весь в крови, у него все болело от многочисленных порезов, но каждая рана посылала в его тело волну удовольствия, щекотавшую нервы.
Лоуренсом Олифантом овладела слепая ярость. Он швырнул на землю трость-шпагу, сбросил сюртук, закатал рукава рубашки и навис над поэтом, глядя на него с ужасающей злобой.
О, как ему хотелось прямо сейчас растерзать это рыжеволосое ничтожество! Но нет… он не допустит, чтобы этот ублюдок сдох легкой смертью! Он этого не заслужил. Долгая, медленная, мучительная смерть — вот что его ожидает!
Вновь и вновь он распахивал ворота и приказывал Суинберну бежать, а потом, в самый последний момент, настигал свою жертву и швырял обратно во двор.
Но Суинберну, видно, все было нипочем.
Олифант, дьявольски ухмыляясь, прошелся по кругу, а потом пригнулся и изо всей силы ударил поэта. Тот взлетел на воздух и с глухим стуком шмякнулся на землю, его одежда порвалась, кожа покрылась ссадинами. Он попробовал подняться, но все тело его было разбитой окровавленной массой, глаза дико сверкали, в горле что-то булькало, кровь лилась из носа и с разбитых губ.
В два пряжка Олифант очутился рядом с ним.
— Кто ты такой? — сплюнул кровью Суинберн. — Один из подопытных кроликов сестры Найтингейл?
— Заткни пасть!
— Что она сделала с тобой?
— Спасла.
— От чего?
— От смерти, Суинберн. Я перебрал с опиумом, стал наркозависимым и впал в кому в одном из притонов Лаймхауса. Мисс Найтингейл спасла те части моего мозга, которые еще действовали, и пересадила их животному.
— Какому животному?
— Моей белой пантере.
— А! Это многое объясняет!
— Что именно?
— То-то мне в нос шибает застарелый запах кошачьей мочи, как только ты ко мне приближаешься!
Олифант яростно зашипел, схватил поэта — одной рукой сзади за шею, другой за правое бедро, — поднял его, раскрутил и подбросил высоко в воздух. Суинберн ударился о стену, сполз по ней, покатился и остался лежать ничком. Увидев приближающиеся ноги альбиноса, он прокаркал, булькая кровью:
«Галилеянин, ты победил!
Мир с тобой стал намного серей;
Он воды из Леты испил,
Он пресыщен обильем смертей».
[16]
Олифант наклонился над ним.
— Беги, — прошептал он. — Дуй к воротам!
Суинберн перекатился на спину и посмотрел в горящие злобой розовые глаза.
— Благодарю, — с трудом прошептал он. — Но я лучше полежу здесь и сочиню парочку поэм.
— Что? — заорал Олифант. Он схватил поэта за горло и поднял на ноги. Потом крепко обхватил пальцами его тощую шею и с интересом стал смотреть, как синеет лицо его жертвы.
Суинберн брыкался и пытался вырваться, вцепляясь в запястья врага, но освободиться не мог.
Внезапно за плечом Олифанта кто-то мелькнул, и вслед за тем чей-то глубокий голос приказал:
— Отпусти его.
